На таких заседаниях, проходивших в кабинете за длинным столом, Сталин сидел в головной его части или, по своей привычке, медленно ходил около него.

По одну сторону от него, ближе к стене, садились: я, Маленков и Вознесенский; напротив нас – Молотов, Ворошилов и остальные члены политбюро. У другого конца стола и около стены находились все те, кто вызывался для докладов.

Должен сказать, что каждый из нас имел полную возможность высказать и защитить свое мнение или предложение. Мы откровенно обсуждали самые сложные и спорные вопросы (в отношении себя я могу говорить об этом с полной ответственностью), встречая со стороны Сталина в большинстве случаев понимание, разумное и терпимое отношение даже тогда, когда наши высказывания были ему явно не по душе.

Он был внимателен и к предложениям генералитета. Сталин прислушивался к тому, что ему говорили и советовали, с интересом слушал споры, умело извлекая из них ту самую истину, которая помогала ему потом формулировать окончательные, наиболее целесообразные решения, рождаемые, таким образом, в результате коллективного обсуждения. Более того, нередко бывало, когда, убежденный нашими доводами, Сталин менял свою первоначальную точку зрения по тому или иному вопросу.

Протоколирования или каких-либо записей по ходу таких заседаний не велось. Решения по обсуждаемым вопросам принимались или непосредственно на самом заседании, когда проекты этих решений были заранее подготовлены и не встречали возражений, или их подготовка (или переработка) поручалась докладчику, а то и группе товарищей, которые потом представляли подготовленные ими проекты непосредственно Сталину. Иногда короткие решения под диктовку Сталина записывал Молотов. В некоторых случаях для этого вызывался Поскребышев.

В зависимости от содержания решения оформлялись в виде либо постановления ГКО, либо постановления СНК или ЦК ВКП(б), а то и совместного постановления СНК и ЦК ВКП(б). Мне представляется, что в период войны такой оперативный порядок решения вопросов был правильным и вполне оправданным.

Не касаясь здесь тех сторон деятельности Сталина, которые были в последующем справедливо осуждены нашей партией, должен сказать, что Сталин в ходе и особенно в начале войны, как я понимал это тогда и как думаю об этом и теперь, в целом проводил правильную политическую линию. Он был гораздо менее капризным и не занимался самоуправством, которое стало проявляться, когда наши военные дела пошли лучше и он просто зазнался. Правда, были и в начале войны позорные эпизоды, связанные с упрямством, нежеланием считаться с реальными фактами. Например, категорическое запрещение выйти из назревавшего котла целой армии на Украине, хотя Хрущев и Баграмян настаивали на этом. Помню, он даже не подошел к телефону, когда Хрущев звонил по этому вопросу, а поручил ответить Маленкову. Мне это показалось невозможным самодурством. В результате целая армия пропала в котле, и немец вскоре захватил Харьков, а затем и прорвался к Волге.

Но никогда за историю Степного фронта такое не имело места.

Во время войны у нас была определенная сплоченность руководства. Все работали в полную силу. Сохранившиеся дневники по моей приемной в Совнаркоме и Внешторге, которые вели дежурившие там чекисты, свидетельствуют о том, что в войну я работал иногда по три месяца, не имея выходных дней.

Как я уже говорил, мои отношения со Сталиным стали улучшаться с начала войны, потому что Сталин, поняв, что в тяжелое время нужна была полнокровная работа, создал обстановку доверия, и каждый из нас, членов политбюро, нес огромную нагрузку. Мы с успехом работали благодаря тому, что в основе лежало доверие. Часто крупные вопросы мы решали телефонным разговором или указанием на совещании или на приеме министров. Очень редко прибегали к письменным документам. Поэтому, если искать документы о работе ГКО, политбюро и др., будет очень трудно, так как их было очень мало, может создаться впечатление, что ничего не делалось. Для историков и мемуаристов это очень плохо. Но мы не об этом в то время думали, не об историках и мемуаристах. Нам дорога была каждая минута для организации дела, для организации тыла, для руководства страной.

И надо сказать, что в первые три года войны была отличная атмосфера для товарищеской работы всех нас. Только в последний год, когда победа явно обозначилась, страна была почти освобождена, Сталин, не без помощи Берии, а скорее по его инициативе, снова ввел бумажную волокиту в нашей работе.

Как зампред Совнаркома СССР я отвечал за деятельность ряда наркоматов, по совместительству был наркомом внешней торговли. С начала войны на меня, как и на других членов политбюро, были возложены многие обязанности военного времени, давались различные, подчас очень сложные поручения сверх этих обязанностей. Все это показывает, какого высокого мнения были Сталин и ЦК о моих способностях, и свидетельствует о доверии с их стороны ко мне как работнику. На мне лежала непосильная нагрузка, но в общем, по мнению Сталина и ЦК, я с ней справлялся.

30 сентября 1943 г. «за особые заслуги в области постановки дела снабжения Красной армии продовольствием, горючим и вещевым имуществом в трудных условиях военного времени» мне было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

К концу войны, уже с 1944 г., когда стала явной наша победа, Сталин, зазнавшись, стал капризничать. Первое проявление этой стороны его характера в отношении меня имело место в сентябре 1944 г., когда он грубо отклонил мое предложение об отпуске семян для озимого сева 1944 г. тем освобожденным от оккупации колхозам и совхозам Украины, которые сами не в силах были найти семенное зерно. В этих хозяйствах была явная угроза недосева озимых, что означало ущерб для будущего урожая.

По этому вопросу мной была направлена Сталину краткая записка, подготовленная совместно с секретарем ЦК Андреевым после строгой проверки вопроса через Наркомат по заготовкам и аппарат ЦК.

К записке прилагался проект постановления, предусматривающий отпуск для озимого сева 1944 г. пострадавшим от оккупации и военных действий колхозам и совхозам долгосрочной семенной ссуды в количестве 14 500 т с условием возврата из урожая 1945 г. и начислением 10 ц на каждые 100 ц ссуды и краткосрочной семенной ссуды в количестве 63 600 т с условием возврата из урожая 1944 г., но не позднее 15 октября, с начислением 2 ц на каждые 100 ц, то есть сроком на один месяц.

На моей записке 17 сентября 1944 г. Сталин написал: «Молотову и Микояну. Голосую против. Микоян ведет себя антигосударственно, плетется в хвосте за обкомами и развращает их. Он совсем развратил Андреева. Нужно отобрать у Микояна шефство над Наркомзагом и передать его, например, Маленкову».

На следующий день я был освобожден от обязанностей по контролю за работой Наркомата по заготовкам, и эта функция была возложена на Маленкова.

Надо сказать, что еще в августе 1944 г. я представил Сталину записку и проект постановления об образовании неприкосновенного государственного резерва хлеба в размере 8 млн т, государственного страхового фонда зерна в размере 1 млн т и государственного сортового фонда зерна в количестве 320 тыс. т. Вообще заготовками я занимался с 1921 г. Еще в Нижнем Новгороде был уполномоченным ВЦИК по продналогу. На Северном Кавказе успешно руководил проведением заготовок. Затем как нарком и зампред Совнаркома я непосредственно руководил почти все время делом заготовок по всей стране и дело это хорошо знал.