Из Торна, все так же пробиваясь среди многочисленных колонн на марше, Наполеон направился еще севернее, в Данциг; туда он прибыл 7 июня в 20.30. Данциг был крупнейшим опорным пунктом наполеоновской империи на побережье Балтики. Огромная крепость, существовавшая еще до прихода французов, была расширена и дополнительно укреплена. Здесь находился многонациональный гарнизон, который словно был слепком со всей европейской империи Наполеона. В июне 1812 г. здесь было около двадцати тысяч человек, полки французские, польские, баварские, вестфальские, итальянские, неаполитанские… под командованием верного генерал-адъютанта Раппа. Наполеон рассматривал Данциг как краеугольный камень обороны герцогства Варшавского. Действительно, опираясь на эту мощнейшую крепость, он мог держать линию Вислы при внезапном наступлении войск Александра. Наполеон внимательно осмотрел все укрепления, склады, верфи и портовые сооружения и провел также смотр частям гарнизона.

Здесь в Данциге император встретил Мюрата, которого призвал командовать своей резервной кавалерией. Мюрат дулся на своего командующего из-за того, что ему не дали приехать в Дрезден:

«— Вы заметили, как Мюрат плохо выглядит, он, кажется, болен? — сказал Наполеон, обращаясь к Раппу.

— Болен? Нет, Сир, он просто очень опечален.

— Опечален? Почему? Он что, недоволен тем, что он король?

— Он переживает из-за того, что считает, что он не настоящий король.

— Пусть он не делает глупостей в своем королевстве и помнит, что он француз, а не неаполитанец».

На следующий день император снова объезжал город и его укрепления. Судя по всему, здесь же, в Данциге, Наполеон сообщил Раппу свои мысли по поводу предстоящей кампании. Как уже понял читатель, мы категорически исключаем все размышления по поводу планов войны, почерпнутые из мемуаров. Тем не менее уже было сделано исключение для мемуаров Меттерниха в связи с его осведомленностью и с тем, что он, очевидно, писал свои мемуары, руководствуясь заметками, сделанными непосредственно перед войной. В любом случае все им написанное строго соответствует документам, составленным накануне войны. То же самое относится и к записям Раппа. Фразу из его мемуаров ни в коем случае не следует рассматривать как доказательство, скорее, в ней можно видеть иллюстрацию, которая в точности соответствует тому, что можно почерпнуть из документов, написанных до начала войны. Рапп пишет, что император сказал ему: «Я перейду Неман. Я разобью его (Александра) армию и займу русскую Польшу. Ее я объединю с герцогством и создам королевство (Польское). Здесь я оставлю 50 тысяч человек, которых будет содержать сама страна. Ее жители желают снова стать нацией, они воинственны, они сумеют объединиться, и скоро у них будут многочисленные и обученные войска. В Польше не хватает оружия — ну что ж, я его поставлю. Это королевство будет сдерживать русских и станет барьером против вторжения казаков».

Почему император вместо Варшавы направился в Данциг? Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, ударное крыло Наполеона располагалось на севере вдоль побережья Балтийского моря, и поэтому естественно, что он хотел приблизиться к своим главным силам. С другой стороны, император, думая о восстановлении Польши, вероятно, хотел давать как можно меньше конкретных обязательств, которые могли связать ему руки в момент неизбежных, как ему казалось, мирных переговоров с Россией. Однако, несмотря на отсутствие императора, несмотря на то что проходящие через герцогство Варшавское войска оставляли за собой не самые лучшие воспоминания, столица Польши пребывала в состоянии патриотического подъема: «Население герцогства и особенно Варшавы находилось тогда под властью удивительной экзальтации, почти что невообразимой, — писал в своих воспоминаниях французский представитель в Варшаве Биньон. — Здесь призывали войну с величайшим пылом. Другие нации Европы благословляли мир, который давал им покой, но для герцогства мир был всего лишь продолжением двусмысленного положения, из которого был только один выход — война… Все на что-то надеялись: военные мечтали о славе, честолюбцы — об увеличении могущества государства и почестях для себя. Собственники надеялись на то, что они будут продавать продукцию своих хозяйств, женщины мечтали о блистательном дворе и возвращении их былого влияния на общество. Даже крестьянин, взявший ружье, показывал, что он достоин своей приобретенной свободы. Слово Отечество было у всех на устах, было в каждом сердце… Особенно женщины не скрывали свои чувства… Ожидая от войны восстановления своего Отечества, они не были в ослеплении по поводу той опасности, которая каждую из них могла ожидать… В Варшаве у самых знатных дам в армии были мужья, сыновья, братья… В течение трех месяцев, которые предшествовали войне, во всех салонах Варшавы дамы собирались вокруг круглого стола, щипали корпию и готовили перевязочные материалы. Эта картина — изящные женщины, которые стали сестрами милосердия, представляла собой нечто трогательное и ужасное, воспоминание об этом никогда не изгладится из моей памяти».

Война еще не стала отечественной для России, но она уже была отечественной войной для Польши. Графиня Потоцкая вспоминала в своих мемуарах: «Как только распространилось известие о войне, вся молодежь, не ожидая призыва, бросилась к оружию. Ни угрозы России, ни расчеты и опасения родителей не могли остановить этот патриотический порыв, который по своему энтузиазму и самоотверженности напоминал движение 1806 года, но только теперь было гораздо больше уверенности в успехе. Новое поколение пришло на смену старому, которое отчасти уже исчезло в рядах французской армии, и дети, пылая от возбуждения, с лихорадочным любопытством слушали рассказы старших: надежда вернуться с победой устремляла их к героическим поступкам. Солдаты, едва вышедшие из юношеских лет, приводили в восхищение старых гренадеров. Без военного мундира никто не решался показаться на улице, боясь насмешек уличных мальчишек». «Польская армия уже в полном составе, благодаря тому порыву, с которым она была организована, получила приказ выступать в поход. Она двинулась, включив в свои ряды самую блистательную молодежь. Не было такой семьи, известной в истории Польши, представители которой не явились бы на этот зов».

Действительно, все знаменитые семьи Польши и Литвы пополнили своими представителями ряды наполеоновской армии. Но самой удивительной и самой необычной судьбой была судьба князя Доминика Иеронима Радзивилла. Его жизнь была столь необычна и в то же время столь характерна, что мы не можем не сказать о нем хотя бы несколько слов. Князь Доминик родился в 1786 г. в семье литовских магнатов, самой богатой семье Речи Посполитой. Очень рано Доминик потерял отца, а затем и мать, став единственным наследником гигантского состояния. После раздела Речи Посполитой почти все владения семьи Радзивиллов оказались на территории Российской империи. У молодого князя было 120 тысяч душ крепостных крестьян! Это примерно четверть миллиона подданных, целая страна! В 1804–1805 гг. Радзивилл жил в Петербурге, где сблизился с уже хорошо известным нам Адамом Чарторыйским. Потом молодой князь путешествовал по Европе, был в Берлине, Париже, Вене. В начале 1810 г. он вернулся в свои имения, но затем совершил совершенно удивительный поступок.