Он править Бельгией хочет.

Но провинции хоть обыспанились,

Все же не стали анжуйскими:

Не платят ему налогов.

Бей, бей в барабан:

Осрамился Анжуец!

В распоряжении Штатов

Поместья, акцизы, ренты,

Назначают они магистратов

И должности раздают.

На реформатов за это

Разгневался герцог Анжуйский,

Слывущий во Франции нехристем.

Эх! Осрамился Анжуец!

Мечом и грубой силой

К престолу хочет пробиться

И стать самодержцем навечно

Его высочество герцог;

Захватить он желает обманом[269]

Города – и даже Антверпен;

Дворяне и горожане! Тревога!

Эх! Осрамился Анжуец!

Не на тебя, о Франция,

Обрушился гнев народный,

Разят удары смертельные

Не твое благородное тело;

Не твои сыновья забили

Своими кровавыми трупами

Кип-Дорпские ворота.

Эх! Осрамился Анжуец!

Не твоих сыновей, о Франция,

Сбрасывают с парапетов,

А тех, кто вослед за герцогом,

За педерастом Анжуйцем

Кровь твою пьет, о Франция,

И выпить желает нашу;

Но желать – одно, а вот сделать...

Эх! Осрамился Анжуец!

Его высочество герцог

Орал в беззащитном городе:

«Бей! Убивай! Да здравствует месса!»

И орали его любимчики,

Красавчики, у которых

Во взглядах блуд и похабство.

Эх! Осрамился Анжуец!

Их мы бьем – не тебя, несчастный народ,

Который поборами душат они,

Насильем, налогом на соль, недоимками.

Отнимают они, презирая тебя,

Твой хлеб, лошадей и повозки твои,

У тебя, их родного отца.

Эх! Осрамился Анжуец!

Франция! Ты для них мать.

Грудью своей ты вскормила

Этих мерзавцев, на всю Вселенную

Имя твое опозоривших, Франция.

Ты задохнешься в дыму их славы,

Который ползет по свету,

Бесчинствами их рожденный...

Эх! Осрамился Анжуец!

Новый цветок в твой венец боевой,

Новые земли себе ты добудешь.

Петуху, что зовется «Похоть и Драка»,

Наступи на горло покрепче,

Народ французский, народ отважный,

Шею ему сверни!

И полюбят тебя все народы,

Когда осрамится Анжуец!

В мае, когда фламандские крестьянки, чтобы не заболеть и не умереть, ночью медленно бросают через голову три черных боба, рана у Ламме открылась. Его сильно лихорадило.

Он попросил, чтобы его положили на палубе, напротив клетки монаха.

Уленшпигель позволил, но, боясь, как бы его друг во время приступа не свалился в море, велел крепко-накрепко привязать его к кровати.

Как скоро жар спадал, Ламме неукоснительно напоминал гёзам про монаха и показывал ему язык.

А монах говорил:

– За что ты меня оскорбляешь, пузан?

– Я тебя не оскорбляю – я тебя питаю, – отвечал Ламме.

Дул тихий ветерок, пригревало солнышко. Лихорадившего Ламме, чтобы он в бреду не прыгнул за борт, накрепко привязали к кровати, а Ламме мерещилось, что он в камбузе.

– Печка у нас нынче так и сверкает, – говорил он. – Сейчас на меня посыплется дождь ортоланов. Жена, расставь в саду силки! Я люблю, когда у тебя рукава засучены до локтей. Рука у тебя белая-белая! Я сейчас ее укушу, укушу губами: губы – это бархатные зубы. Кому достанется это дивное тело, эти полные груди, просвечивающие сквозь тонкое белое полотно твоей кофточки? Мне, мне, моя драгоценная! А кто мне поджарит петушьи гребешки и цыплячьи гузки? Только не клади много мускату – от него сильней лихорадит. Соус – белый, тмин, лавровый лист. А где желтки?

Он сделал знак Уленшпигелю нагнуться к нему и зашептал:

– Сейчас на нас дождем посыплется дичь. Я тебе дам на четыре ортолана больше, чем всем остальным. Ты – капитан. Только смотри не выдавай меня!

Затем он прислушался к мягкому шуму волн, плескавшихся у борта, и сказал:

– Суп кипит, сын мой, суп кипит! Но до чего же медленно нагревается печка!

Как скоро сознание возвращалось к нему, он заговаривал о монахе:

– Где он? Жиреет?

Однажды он велел поставить на палубе большие весы и на одну чашу посадить его, а на другую – монаха. Но едва монах взгромоздился на чашу, как Ламме стрелой взлетел вверх и в восторге крикнул:

– Вот это вес! Вот это вес! Я по сравнению с ним бесплотный дух – чуть было не упорхнул, как птичка. Послушайте, что я вам скажу: снимите его, а то мне не сойти. Теперь положите гири, а монаха опять посадите. Сколько он весит? Триста четырнадцать фунтов? А я? Двести двадцать!

Следующей ночью, когда уже чуть-чуть брезжило, Уленшпигеля разбудили крики Ламме:

– Уленшпигель! Уленшпигель! На помощь! Не пускай ее! Перережьте веревки! Перережьте веревки!

Уленшпигель поднялся на палубу.

– Ты что кричишь? – спросил он. – Тут никого нет.

– Это она, – отвечал Ламме, – это она, моя жена, вон в той шлюпке, что плавает вокруг флибота, да, да, того флибота, откуда доносилось пение и звуки виолы.

На палубу поднялась Неле.

– Перережь веревки, деточка! – обратился к ней Ламме. – Ты же видишь: рана моя зажила. Это она своими нежными ручками перевязала мне рану, да, да, она! Смотри, смотри: вон она стоит в шлюпке! Прислушайся! Она поет! Приди ко мне, моя любимая, не бросай бедного своего Ламме! Он без тебя сирота.

Неле взяла его руку, потрогала лоб.

– Жар сильный, – сказала она.

– Перережьте веревки! – повторял Ламме. – Подайте мне шлюпку! Я жив, я счастлив, я здоров!

Уленшпигель перерезал веревки. Ламме, в одних белых холщовых подштанниках, спрыгнул с кровати и сам начал спускать шлюпку на воду.

– Посмотри на Ламме, – сказал Уленшпигель Неле, – у него руки дрожат от нетерпения.

Как скоро шлюпка была спущена, Уленшпигель, Неле и Ламме прыгнули в нее вместе с гребцом и направились к флиботу, стоявшему далеко в гавани.