таза. Вижу: с утра ничего не ел и до следующего утра ничего не придётся, воротит. Обо мне (я – «профессор Хёрт, швед») – только всеобщее сожаление, что я не ем, и одна гейша стала подливать мне пива. Но всё бы отлично, если б я тут же мог записывать наблюдения в дневник – а неприлично, и новые усилия: запомнить все подробности и их очередь. Идёт болтовня по-японски, я уже и не спрашиваю у Кимуры перевода. Но, независимо от моей неосвоенности и от старости этих гейш: никакой эротики и не предусматривается, ни даже касаний руками, не то что объятий, – а только напряжённо-«умное» поддакивание, чтоб не умолкала болтовня (и цитаты из китайской классической поэзии, если гость способен оценить).

Затем появилась на столе ещё особая фарфоровая чаша с горячей водой, это вот для чего: если мужчина хочет угостить саке гейшу (а ей отдельной рюмки не положено), то он прополаскивает свою рюмку в общей чаше и наливает гейше. (Сам себе никто никогда за японским столом вообще не наливает.) Я думал, на том и конец, – нет. В изумительных лакированных чёрных чашках – опять оливковая вермишель при ещё какой-то добавке. Вермишель безопасна, можно брать её палочками, но при соединении всех запахов тоже не идёт. Теперь несут керамические чайнички, сверху – не лимона кусок, но какое-то японское подобие. Ну, теперь, наверно, нормальный чай? – ничего подобного, горячий солёный суп. И чашка риса – вот поесть бы! – так до того сух, до того ничем не приправлен – не идёт через глотку. И наконец – дольку дыни и даже ложечку к ней.

Однако: во второй половине еды вплыла в комнату молодая майко – как ожившая фигурка из японской живописи, – сколько же времени надо делать такой туалет! Всё лицо как отштукатурено – покрыто непроницаемым слоем белой мази, кусочка живой кожи не увидишь. Нижняя губа намазана красным, верхняя – сиреневым. На голове у гейш у всех волосы убраны гладко, но не слишком затейливо, у неё – сложная фигура с круглым навесом, как японская крыша, как крыло, ещё два букета на теменах и две разные подвески – с левого боку (висящих фитюлек полудюжина) и с полубоку. Майко – в голубом кимоно, но сзади у неё – не уродливый заспинник, а золотисто-оранжевые крылья. Стройна, довольно высока, но кимоно – длинней её фигуры, подворачивается под ноги, майко движется с опаской, в белых носках. Держится именно как картина – неподвижно показывает себя, почти не говорит. Из почёта присела, строго ровная, сперва рядом со мной, но вскоре перешла к Мацуо-сану, стала немного говорить и зажигала ему спички к папиросам. Но даже подо всей штукатуркой видно, что красива, тут мне Хироши и перевёл, что ей – 16 лет, что амплуа майко – вообще только до 20 лет, а потом либо переходят в гейши, либо уходят прочь. И что во всём двухмиллионном Киото сейчас только 30 майко, эта профессия угасает.

В конце ужина объявили, что сейчас майко будет танцевать. Да как же? – и пространства нет в комнате, и она же запутается ногами в избытке кимоно, в нём и ступить нельзя. К тому времени вошла (чуть раньше, и уже посидела у стола) ещё одна страхолюдина, грубое, неженственное лицо. Она внесла сямисэн – простой трёхструнный инструмент. Теперь она села в углу (убрали загораживающий экран и дверь в коридор задвинули), стала играть примитивную, унылую, однообразную мелодию. Одна гейша села рядом с ней и стала так же примитивно, однообразно петь. А майко, сперва поклонившись нам земно, невозмутимо гордо начала танец («кленовый мостик») на пространстве двух квадратных метров. В руках у ней оказались два красных веера, она и играла ими, руками, лицом, а ноги мало двигались. То складывала веера так, что получался полный красный круг у её пояса. (Пояс на ней тоже очень широкий, с захватом груди, и туго затянут.) Потом веера исчезли (не заметил: в карманы?), стала играть одними руками без них, то рассматривая свою отставленную ладонь как бы с удивлением, то рассекая ею воздух по дуге. И даже отдельными пальцами, с большим значением. И отдельно – большими голубыми свесами рукавов, натягивая их. Как бы любуясь то своими выставленными руками, то рукавами. (Тут я нашёл общее между этим танцем – и ритуальным танцем мико на освящении младенца в синтоистском храме: бо́льшее значение рук и лица, чем туловища и тела; важность отдельных застылых положений, знакомых из японской живописи. Позже, познакомясь с театром «Но», VII века, я увидел, что всё из одного корня.)

Мы аплодируем, майко снова делает земной поклон нам и танцует второй танец, «песенку о Киото», однако мало чем он отличается от первого. Затем опять села к столу, но уже не была такая дутая отрешённая, самоуглублённая красота – а разговаривала простым девичьим голосом. Промокала вспотевший лоб платком, но так ничего и не пила. А уродина стала играть какое-то барабанное соло на сямисэне, а та гейша петь. Оказалось: популярнейшая «песня о Сакуре» (вишне). Затем Мацуо-сан тут же на цыновке, ниже стола, положил деньги своей знакомой гейше, та свернула, заложила за распах кимоно. И почти тут же, безо всяких церемоний, прислужница вынула из шкафа мою дождевую куртку – и все встали. Дождя уже не было – и все гейши вышли за порог дома нас провожать (японцы-то переобуваются проворно, мгновенно). Обычные взаимные поклоны, мы сели в автомобиль. Вдруг показали мне открутить стекло. Подошла майко и протянула мне руку. Не знаю, как требует церемониал, а я – поцеловал руку. Другим не протягивала.

______________

Был у меня план ещё проехаться на пароходике по «внутреннему» (между тремя большими островами) морю, старой японской магистрали, множество там островков и полупокинутой тишины. Тут помешало надвижение очередного тайфуна. Однако прямого налёта тайфуна я не испытал. Тайфун тем страшней и сильней, чем он медленней движется. Так и надвигался этот, поперёк нашего пути. Вдруг – ускорился внезапно, изменил направление, оттого сильно ослаб – и безсильный упал на Хиросиму. А мы как раз туда и ехали.

При въезде в Хиросиму – уже испытываешь обжигающее чувство. (А ещё почему-то именно здесь, в виде какой-то рекламы, висели в воздухе один зелёный и один жёлтый шары – как будто нависшие неразорвавшиеся бомбы.) В музее, посвящённом атомной бомбе, – круговая модель оставшегося города: мало зданий, и не в центре, – и такой же вот красный шар, в знак взрыва, свешивается над ней. Стенд: как от президента Трумэна и через нескольких генералов спускался приказ – с 23 июля до 6 августа.