— Что ж! Тем лучше! — вскричал он вдруг. — От этого цена жертвы лишь возрастет!

— Какой жертвы?

— Ты пожертвуешь своей любовницей Олимпией.

— Во имя моей жены?

— Э, кто говорит о твоей жене?

— Ради кого же, по-твоему, я должен пожертвовать Олимпией, если не ради жены?

— Ну-ну, — промолвил Пекиньи, — успокойся, граф, надо же объяснить все до конца.

— Да уж конечно надо.

— Так вот, мой дорогой, тебе, разумеется, известно, что мадемуазель Олимпия Клевская играла Юнию — тогда, в тот вечер.

— Еще бы, мне ли не знать! Ведь это я привез ее из Лиона и устроил ей дебют.

— Ах, да, и я тебе немножко помог.

— В чем?

— Насчет этого дебюта.

— Верно. Однако к делу. Я сгораю от нетерпения…

— Ну, Олимпия играла так хорошо и она была так прекрасна, что кое-кто в нее влюбился, притом весьма пылко.

— Кое-кто?

— Да.

— А мне какое дело? Разве что… — граф внимательно посмотрел на Пекиньи. — Это, случайно, не ты ли?

— Ох-ох!

— Слушай, Пекиньи, я спешу сказать тебе это, потому что ты один из моих лучших друзей, и это причина, почему я не хочу причинить тебе ни малейшего огорчения. Я люблю Олимпию, и тебе должно быть довольно одного этого слова. Все определения, которые я мог бы присовокупить к нему, ничего не прибавят, не помогут, а может статься, и помешают выразить всю силу моей любви; поскольку же я ее люблю, я ее тебе не отдам.

— Друг мой, если бы речь шла всего лишь обо мне, мы быстро бы все уладили, но…

— Тогда о ком ты говоришь? — перебил Майи, встревоженный серьезным тоном собеседника.

— О том, мой воистину добрый друг, чьей воле в нашем прекрасном Французском королевстве не принято противиться. Речь, мой дорогой, идет о его христианнейшем величестве.

— О Людовике Пятнадцатом?

— О его величестве собственной персоной.

— О!

Господин де Майи смертельно побледнел.

— Король влюблен в Олимпию! — пробормотал он, поднимая голову и глядя на Пекиньи, словно человек, пробуждающийся от сна.

— Похоже на то, что наш достославный повелитель на этой почве потерял желание есть и пить. А монарх, который не ест и не пьет — без малого покойник. Я не могу предположить, что твоя страсть к возлюбленной заходит столь далеко, вплоть до цареубийства.

— Слушай, Пекиньи, — заявил граф де Майи, — если ты затеял одну из тех шуток, что так ценятся при дворе; если тебя прислала сюда моя жена, чтобы нарушить мой покой; если господин де Морена, ведающий полицией, заплатил тебе за это; если на тебя насели иезуиты — пусть, я все прощу; но если ты полагаешь, что я должен покинуть Олимпию, даже ради короля, то ты заблуждаешься, друг мой, и этого я тебе простить не могу.

— Да полно, полно! Нечего устремлять на меня свои глаза, будто заряженные пистолеты, нам незачем убивать друг друга взглядами. Спокойнее, ну же! Ведь дело нешуточное.

— Нет, дело совсем простое. Ты говоришь, король любит Олимпию? Что ж! Король ее не получит. Олимпия — моя, и я оставлю ее себе.

— Вот еще!

— Впрочем, это все неправда.

— Как неправда?

— Король вовсе не влюблен в мою любовницу.

— Однако позволь, если я тебе это говорю…

— Это он, праведник? Государь, прослывший святым? Образцовый супруг? Да это же немыслимо!

— Прелестно! Вон как ты поносишь короля! Тут прямое оскорбление величества. Берегись!

— Хотел бы я посмотреть, каким это образом, после того как я, не пожалев труда, нашел это очаровательное создание, это совершенство…

— Ах! Так она очаровательное создание? Совершенство? Друг мой, ты сам видишь…

— Что я должен видеть?

— Что король не обманывается. Неужели Олимпия действительно так пленительна, как ты утверждаешь?

— Еще пленительнее.

— Ты меня приводишь в восторг!

— Уж не сошел ли ты с ума?

— Когда ты меня поймешь, ты согласишься, что я благоразумен никак не меньше, чем любой из семерых мудрецов Греции. Стало быть, мой любезный Майи, ты утверждаешь, что…

— Эта малютка совершенна.

— Право слово, ты меня восхищаешь. Если так, дело сделано.

— Какое еще дело?

— Позволь развернуть перед тобой мой план.

— Я мог бы поздравить тебя с тем, что ты передо мной уже развернул планы весьма неприятные.

— Дорогой граф, бывают особого рода неприятности, которые не могут миновать истинного дворянина и которых он сам не вправе избегать; такова участь Люжака, который весьма прискорбно лишился своего носа, или Шардена, у которого тесть, генеральный откупщик, отнял права наследования, или, наконец, жребий твоей супруги, которая имела счастье от тебя освободиться, а теперь ей придется взять тебя обратно.

— Ах, черт возьми, ты чего добиваешься — рассмешить меня или разозлить? Ты шутишь или насмехаешься?

— И то и другое, только одно после другого. Так ты уж сначала посмейся, разозлиться успеешь.

— Довольно, Пекиньи, оставим это!

— Ну уж нет, я не волен с этим покончить, когда вздумается тебе или даже очень захочется мне самому. Начав, я должен довести дело до конца.

— Так доводи, но поскорее!

— Я продолжу изложение моего плана. Для начала предположим, что ты честолюбив.

— Ничего подобного!

— Дай же мне спокойно объясниться! Неужели тебе, вечно рвущемуся в самое пекло, словно какой-нибудь баск, не по душе орденские ленты и герцогские титулы?

— Что общего между Олимпией и герцогством и каким образом Олимпия может принести мне орденскую ленту?

— Сейчас, я уже подошел к сути! Если король влюблен в эту Олимпию, он, найдя ее совершенной, как ты утверждаешь, воистину совершенной… Кстати, а ты не обманываешься на сей счет? А то в каком положении я окажусь!

— Послушай-ка, Пекиньи; знаешь, пока ты мне затуманивал голову своим планом, вместо того чтобы его разъяснить, меня тоже посетила некая идея.

— Еще одна? У тебя тоже? Теперь у нас две идеи — значит, все пойдет как нельзя лучше. Говори же, мой дорогой Майи, говори, и ты увидишь, как внимательно я буду тебя слушать!

— Моя идея — вот она: я не стану, как ты, ходить вокруг да около правды. Пекиньи, это моя жена прислала тебя сюда.

— Меня? Твоя жена?