— Пекиньи, ты любовник моей жены!

— Я?!

— Хочешь не хочешь, а ты, Пекиньи, объяснишь мне, почему моя жена искала ссоры со мной. И ты мне объяснишь, зачем ей теперь понадобилось мое возвращение. Пекиньи, мой договор с Луизой был подписан сегодня утром. И его условия, заметь, Пекиньи, касаются только будущего, но задним числом они ничего не оправдывают!

— Ты с ума сошел! Да у тебя, мой дорогой, даже глаза вылезают из орбит!

— Я не шучу там, где задета честь моего имени, тебе это понятно, герцог?

— Э, несчастный, да кто говорит о твоем имени, кому есть дело до твоей жены и этих ваших супружеских счетов задним числом? Твоя жена? Я ее знать не знаю! Ваш разрыв? Мне на него плевать, я и услышал-то о нем только сегодня.

— Верю без труда, он и произошел сегодня в два часа пополудни.

— Майи, честью клянусь: я только мимоходом упомянул о графине!

— Однако ты начал с того, что просил меня примириться с ней.

— Для твоего же блага, мой дорогой, чтобы тебе не остаться одному, когда придется порвать с этой бедняжкой Олимпией. Одиночество убийственно для человека с твоим воображением, а в подобных случаях иметь при себе хотя бы жену все же лучше, чем никого.

— Не думай, герцог, что я тебе позволю сказать еще хоть что-нибудь, прежде чем ты мне дашь честное слово.

— Какое слово, граф?

— Герцог, я тебе не угрожаю; мы оба слишком воспитанные люди и слишком добрые приятели, чтобы так вести себя друг с другом, и все же ты мне поклянешься, ты дашь слово герцога…

— Да в чем мне клясться?

— Что ты не знаешь мою жену, как ты сейчас сказал.

— Мой любезный Майи, вот тебе слово герцога: клянусь честью моей семьи, моей кровью и моими предками,

что твою жену я видел не более трех раз: в день вашей свадьбы, поскольку был твоим шафером, в день ее представления ко двору и сегодня после полудня в Рамбуйе.

— Как, Луиза была в Рамбуйе?

— Да, я ее заметил, но мы даже словом не перекинулись. Кстати, это мне напомнило еще одну странность.

— Скажи, какую.

— О твоей жене?

— Говори.

— Разве тебя это занимает?

— Э, смотря какая странность.

— Но, в конце концов, если это довольно странная странность?

— Это никак не может меня волновать, ведь мы, как ты сам заметил, расстались. Но все-таки это подобающий интерес, если муж…

— Ну да, действительно, вполне подобающий. Что ж! Раз ты считаешь, что этому мужу…

— Моя жена свободна.

— Да, но все же свободна до тех или иных пределов, включая их либо исключая.

— Я бы предпочел, чтобы исключая.

— К примеру, так: свободна вплоть до герцога и пэра, но при этом исключая его, будь он хоть дважды герцогом и пэром, не правда ли?

— Пекиньи!

— Так вот, мой дорогой, если тебе не по вкусу, что твоя жена на кого-то слишком засматривается, а этот кто-то слишком засматривается на нее, сейчас самое время…

— Самое время для чего?

— Чтобы встать между женой и той персоной, на которую она поглядывает Граф провел ладонью по лицу.

— Ну, — сказал он, — это лишь чтобы меня позлить. Это у меня есть любовница, а Луизу я знаю: она может состроить глазки тому или другому, но не более.

— Значит, в своей жене ты уверен?

— Уверен.

— Отлично! Друг мой, вера спасительна. Затем Пекиньи прибавил про себя: «Если Олимпия само совершенство, то и Майи также образец в своем роде.

Что за пара! Какая жалость, что их приходится разлучать!»

— Итак, — продолжал Майи, — ты дал слово, и я вправе не сомневаться, что ты сюда пришел по собственному почину и только из-за Олимпии?

— Положись на это, я же возвращаюсь к моему плану.

— Милый друг, не стоит мне его объяснять, это был бы напрасный труд.

— Почему же?

— Потому что это ни к чему не приведет.

— Ох, черт возьми! Неужели я строил планы впустую?

— Совершенно впустую. Я утратил любовь моей жены, или, по крайней мере, эта любовь уснула, а проснется лишь тогда, когда это будет угодно Богу.

— Или дьяволу.

— Да, герцог; а что до Олимпии, повторяю тебе: я ее не выпущу из рук, она принадлежит мне и никакая сила ее у меня не отнимет.

— Все это не более чем слова: «Verba volant[47] (лат.)]», как выражается отец Поре.

— Как тебе известно, мой любезный герцог, существуют слова и совсем иного рода. Слова Евангелия, слово чести…

— Не стоит так горячиться, а главное, не бросайся словами Евангелия. Это добро не расточают попусту.

— Вот еще! Я что, не хозяин своей любовницы?

— Э, нет!

— Вот как? Любопытно.

— Любопытно или нет, а это так.

— И кому же она в таком случае принадлежит, моя любовница?

— Королю, черт возьми! Так же как и Париж. Если королю будет угодно повысить солевую подать на свой город, он едва ли станет справляться о твоем мнении или даже о мнении самой столицы.

— Да, но…

— Никаких «но». Мадемуазель Олимпия актриса, она принадлежит Французской комедии, которой владеет король, поскольку все комедианты суть люди короля.

— А, так ты изволишь шутить!

— Я? Честное слово, я от подобного намерения за тысячу льё.

— Что ж, скажи королю, пусть попробует прийти и взять у меня Олимпию, тогда увидим!

Пекиньи пожал плечами:

— Он ведь постесняется, король, не так ли?..

— Ах, Пекиньи, ты воистину бесценный друг. Ценю твою редкую деликатность: ты понял, что мне угрожает опасность, и хочешь избавить меня от нее.

— Каким образом?

— Ты проведал, что затевается заговор против моей бедняжки Олимпии и, не подавая виду, указываешь мне спасительный выход.

— Кто? Я?

— Это прекрасно, не отпирайся, это прямо-таки возвышенно, благодарю! Сегодня же ночью я увезу ее в Нормандию, в мое маленькое поместье. Помнишь, то самое, что по соседству с Курб-Эпином, владением госпожи де При.

— Нет, это я тебя благодарю за предупреждение. Можешь быть уверен: мадемуазель Олимпия не поедет в Нормандию.