Когда все вышли из холла, Аполлинарий Каллистратович увидел, что Эльвира как сидела в кресле у окна, так и осталась в нем сидеть неподвижно.

— А ты что?.. Тебе что, особое приглашение? — удивился Аполлинарий Каллистратович, видя, что Эльвира и не думает вставать.

— Я не могу сегодня быть с группой…

— Почему?

— Мне нездоровится. Я сейчас схожу в аптеку, а потом побуду в гостинице. Мне нужно полежать.

— У тебя, случайно, не температура?

— Нет… У меня нет температуры…

— А что же тогда у тебя? — Аполлинарий Каллистратович недоуменно развел руками, но тут же, вспомнив, что перед ним не просто член его группы, а девушка, устыдился. — Я понимаю… Конечно, у тебя даже вид нездоровый. Полежи, отдохни, а если после обеда почувствуешь себя лучше — поедем осматривать Смоленский кремль и собор. До обеда мы осмотрим город и посетим краеведческий музей. А уж назавтра, миленькая, постарайся не кукситься, поедем в дом–музей Глинки и в Гагарин. Это будет завершением нашей экскурсии.

Когда Аполлинарий Каллистратович спустился вниз, Эльвира вышла из холла и возвратилась в свой номер, соседний с номером Валерия. Позвонила ему, и он через минуту пришел к ней. В руках у него был сверток.

— Что это у тебя? — спросила Эльвира, показывая на сверток.

— Серебрянка, две кисти, замочек и два полиэтиленовых мешочка.

— Зачем это все?

— Ты что, никогда не была на кладбищах?

— Ах, да… Поняла, поняла… — словно оправдываясь, проговорила Эльвира. — А полиэтиленовые мешочки?

— По пути на кладбище заедем в карьер, где я всегда беру песок.

È снова Эльвира не сразу поняла, зачем Валерию понадобился песок.

— Песок?

— Да, да, песок, которым посыпают вокруг могилы. Пойдем, к обеду мы должны вернуться.

У подъезда гостиницы они сели в такси, и Валерий сказал уже немолодому водителю, куда их нужно везти. Только по пути заедем на карьер, что будет слева от дороги, захватим песку, — попросил он.

— Вас понял! — бросил шофер, и машина, послушная опытному водителю, взяла курс в сторону, где за окраиной Смоленска было старинное кладбище.

До карьера ехали молча. Эльвира раньше в Смоленске ни разу не была. Город ей сразу же показался особенным, он чем–то отличался от российских городов, в которых ей приходилось бывать. И эта особенность, скорее всего, была навеяна недавним прочтением «Войны и мира» Л. Толстого. В романе было несколько глав, события в которых развивались в Смоленске. Глядя из окна машины на старинные дома, мимо которых они проезжали, Эльвира выискивала глазами те, в которых, может быть, была штаб–квартира Наполеона или располагались штабы его маршалов. И тут же невольно подумала: «Может быть, вот по этой самой дороге в Смоленск заходили войска Наполеона и по ней же оборванные, голодные и больные, брели в свою Францию. По ней же в Смоленск в сорок первом входили и гитлеровские полчища. По этой дороге, по этим улицам и отступали. Господи, чего только ты не видел, старый Смоленск! Сколько крови впитала земля твоя… А вот стоишь ты, по–прежнему загадочно красивый, древний, но молодой… И почему только наши писатели не напишут книги об истории знаменитых городов? Об одном Севастополе или Ленинграде можно написать десятки томов, и будешь читать — не оторвешься».

Когда шофер подъехал к карьеру, где добывали песок, Валерий сказал, чтобы Эльвира не выходила из машины.

— Я быстренько, — бросил он шоферу, и тот понимающе кивнул.

Через несколько минут Валерий с двумя сетками, в которых были полиэтиленовые мешочки с золотисто–желтым песком, слегка запыхавшись, вернулся к машине и положил их в багажник.

— Не смоляне? — спросил водитель, когда машина вышла на дорогу, ведущую в сторону кладбища.

— Москвичи. — ответил Валерий.

— Сразу видно, — благодушно отозвался шофер.

— Это по какому же признаку?

— Вы букву «а» с оттяжкой произносите. Сибиряки, северяне и вятичи — те говорят быстро, строчат как из пулемета, а ваш говор, московский, протяжный, вроде бы с ленцой, словно вы никуда не торопитесь. Я это давно заметил. Вот только по Москве своей вы носитесь как угорелые.

— Давно в такси? — чтобы не молчать, видя, что водитель попался словоохотливый, спросил Валерий.

— Да уж, слава богу, тридцать лет.

— И все в Смоленске?

— È все в Смоленске. — И, помолчав, продолжил: — Мы, смоляне, не рыщем по белу свету за длинным рублем.

— А на целину? Тоже не ваше дело? — подковырнул Валерий.

Но таксист оказался из тех, кому палец в рот не клади. Нашелся сразу:

— Целина — это дело особое. Это не только политика, это вроде бы мирная атака. А в атаке чем дружней, тем спорней. На целину мы своих смолян провожали с оркестром, как в сорок первом нас провожали на войну.

У ворот кладбища Валерий рассчитался с таксистом, достал из багажника сетки с песком и сверточек с краской и кистями.

Сразу же, у входа на кладбище, на Валерия и Эльвиру пахнуло скорбной тишиной погоста.

Две нищенки, протянув перед собой высохшие, до черноты загорелые кисти рук за подаянием, смотрели на Валерия и Эльвиру такими глазами, что не подать Эльвира не смогла. Порывшись в сумочке, она нашла одну монету и, сопровождаемая молитвой благодарности нищенки, сунула ее в морщинистую ладонь и пошла догонять Валерия.

— Ты почему не подал им? — спросила Эльвира, поравнявшись с Валерием. — Неужели жалко? — È тут же, словно подхлестнутая чьим–то взглядом сзади, оглянулась. Вторая нищенка, та, которой Эльвира не подала милостыню, согбенная, с мертвенной тоской в выцветших глазах, смотрела на нее не то со скорбным укором, не то с обидой. Эльвира остро почувствовала, что она обидела эту маленькую несчастную старушку. «Уж лучше бы никому, чем одной», — пронеслось у нее в голове, и она взяла за руку Валерия.

— Валера, дай мне монетку.

— Зачем?

— Не могу… Как–то на душе скверно. Одной подала, а другую обошла. Будто обидела чем ее.

Валерий криво усмехнулся и достал из кармана пятнадцатикопеечную монету:

— На, успокойся.

С монетой, зажатой в ладони. Эльвира подбежала к старушке и положила в ее протянутую ладонь подаяние. Дважды перекрещенная благодарной нищенкой, она вернулась к Валерию, на лице которого блуждала насмешливая улыбка.

— Почему ты так ехидно смотришь на меня?

— Не знаю почему, но у меня, скажу тебе честно, не