лежит душа ни к нищим, ни к попрошайкам, Это. наверное, после того, как я прочитал о нищих у Горького. Современные нищенки — это не то, что было в старые времена, когда они, бедные погорельцы и сироты, гонимые нуждой и голодом, ходили с сумой по деревням и просили милостыни христа ради. Уверяю тебя, что у этих двух старушек–побирушек в черном рубище — неплохая пенсия, есть свой угол, а то и комната, и наверняка дети и внуки. Жадность погнала их побираться.

— Ты на жизнь иногда смотришь слишком литературно. Вычитал из книги — и берешь живьем за руководство. Я так не могу.

— А я могу. Правда, не из всех книг, но из мудрых книг беру. А Горький для меня — пророк и религия. Он целый университет и нравственный кодекс. Так что насчет книг и литературщины ты переборщила. На то и пишут книги, чтобы вести человека к добру и правде. А впрочем… об этом потом. Здесь не место для нашей дискуссии.

В глубину кладбища, заросшего березами и рябиной, шли молча. Слева и справа возвышались дорогие старинные памятники с резным орнаментом, рядом с ними лежали низенькие плоские стандартные плиты бетонных надгробий. Над некоторыми могилами поднимались изрядно поржавевшие кресты. Некоторые из них были повиты дешевыми венками из искусственных цветов, изготовленных из промасленной ткани. С фотографий, выполненных на фарфоровых чашах и пластинах, закрепленных на лицевых гранях многих памятников, смотрели некогда живые, а теперь ушедшие в мир иной люди. Молодые и старые… Девушки и юноши… Все они когда–то, может быть не раз в году, навещали могилы своих умерших родных и близких. А вот теперь сами, кто с улыбкой, кто с выражением грусти или земного равнодушия, смотрят с надгробий на тех, кому еще не пришел черед перешагнуть грань подлунного бытия. «Но он придет, ваш черед», — как бы говорили эти лица.

На безлюдном кладбище стояла тишина. Пока шли, навстречу им попались две старушки с веничками–окомелками в руках и маленькими ведерками с водой.

Валерий уверенно вел Эльвиру сквозь печально–молчаливый строй памятников и надгробий к памятнику отца. Дорогу эту, похожую на лабиринт в московском парке, он запомнил твердо. А поэтому на вопрос Эльвиры: «Правильно ли мы идем?» — он ответил четко:

— Могилу отца я найду с завязанными глазами. Я был здесь шесть раз. А по дорожкам этим прошел, наверное, сто раз.

— А почему сто? — недоуменно спросила Эльвира, не совмещая в своем уме цифры «6» и «100».

— С Днепра носил песок, из колонки таскал воду, чтобы полить цветы, да и просто так.

И снова, погруженные в свои мысли, шли молча. Очевидно, такова атмосфера кладбища. Если в ресторанах и в кафе над столиками стоит непрерывный галдеж, сливающийся в сплошной монотонный гул, изредка прерываемый громким возгласом или смехом развеселившихся посетителей, то здесь, в лесу немых памятников и надгробий, всегда господствует тишина. Здесь люди, пришедшие на душевный поклон к навсегда ушедшим от них родным и близким, погружаются в воспоминания, связывая свою судьбу с судьбой ушедших.

Эльвира, механически следуя за Валерием, вздрогнула, когда он поставил к могильной ограде пакет с песком и остановился. Остановилась и Эльвира, глядя то на памятник, перед которым застыл Валерий, то на профиль Валерия, четко вырисовывающийся на фоне черного гранитного памятника слева.

— Мы пришли? — спросила Эльвира.

— Да, пришли, — глухо ответил Валерий, глядя на фотографию на керамической тарелке, вмонтированной в нише гранитного памятника.

Прочитав надпись на памятнике, Эльвира вгляделась в фотографию, с которой ей улыбался мужчина лет тридцати. На нем был китель военного летчика.

— Валера, ты очень походишь на отца! — взволнованно сказала Эльвира.

— Мне об этом говорит и мама.

— Такой же разлет бровей, та же линия рта…

— Давай присядем. — Валерий опустился на лавочку у соседней неогороженной могилы. — Отдохнем немного. — Он смотрел на фотографию, и Эльвире казалось, что в душе у Валерия начинается тихий исповедальный разговор с отцом, перед которым у него нет тайн. Пока он сидел, погрузившись в раздумье, Эльвира нашла у дощатого забора веник–окомелок и вытащила из сеток полиэтиленовые пакеты с песком.

— Ты чем–то расстроен? — спросила Эльвира, прочитав на лице Валерия выражение сдержанного раздражения и гнева.

— Я три раза вешал на дверцу новый замок. И все три кто–то снял. Неужели и на кладбищах воруют?

— Моя бабушка говорит, что сейчас почти везде воруют, — как бы утешая его, сказала Эльвира.

Улыбаясь наивности Эльвиры, Валерий взял окомелок, вошел в ограду и обошел кругом памятник. Надгробная плита и земля вокруг плиты были сплошь застланы полусопревшей прошлогодней листвой.

— Сейчас бы грабельки, — сказала Эльвира, не понимая, зачем присел на корточки Валерий.

— А это что, не грабли? — Валерий протянул перед собой растопыренные пальцы. È как бы в подтверждение того, что сказал, принялся энергично сгребать прелую листву. — У меня уже опыт. Я это делаю в каждый мой приезд.

Валерий сгребал листву и складывал ее пригоршнями на фанерную дощечку, которая у него была с последнего приезда припрятана в густой траве, выросшей вокруг соседней заброшенной могилы. Когда на дощечке вырастал холмик листвы, Эльвира уносила ее к забору, где возвышаюсь куча хлама. Работали молча, сосредоточенно, каждый думая о своем. Эльвире было жалко Валерия, что он так рано потерял отца, что в жизни он ни разу не произнес слово «папа». Валерий думал о том, кем бы был его отец сейчас, если уже четырнадцать лет назад он был капитаном и у него был орден Красного Знамени. «Он мог бы быть полковником или даже генералом… И наверное, командовал бы полком… Да и маме было бы легче со мной, не пришлось бы работать на двух ставках. Мама говорила, что он был страстный охотник. Вот жалко, что во время пожара на даче сгорели все его фотографии. È как мама была такой неосторожной, что, уезжая в Москву, забыла выключить свет, и получилось замыкание в электросети».

— Валера, а ты твердо решил идти в авиационное училище? — спросила Эльвира.

— Твердо!

— А как на это смотрит мама?

— Мама на это смотрит правильно.

— Что значит правильно? А она не боится, что и с тобой может случиться то же самое, что случилось с твоим отцом?

— Вначале мой выбор ее пугал, а потом один умный человек, в прошлом артиллерист, с пятью