Толпой на пристани занимались теперь люди в изящных шляпах, стараясь оттеснить ее подальше. С реки приблизилась было небольшая лодка, но на нее гневно замахали руками и отогнали прочь. Из-за излучины выше по течению показалась и стала увеличиваться барка Папы.

Благовонный воздух расширяющейся реки, ласкающие слух всплески весел, погружающихся в воду и рассекающих ее, удобное сиденье с подушкой — все это вносит свою лепту в чувство благополучия, испытываемое Папой этим солнечным утром. Приветствовать его собралось множество народу, Гиберти называет их количество «отрадным», хотя даже на таком расстоянии — в несколько сотен шагов — они представляются Папе листьями, дрожащими на дереве в мощном потоке солнечного света, размытыми и сливающимися друг с другом; сосчитать их может один только Господь Бог. Так что он останавливается на «отрадном количестве», что соответствует полному его удовлетворению, откидывается на своем троне и прислушивается к обеспокоенному щебету придворных, чиновников и гостей, которое сгрудились на палубе и которых приходится сейчас силой удерживать от того, чтобы они не устремились на левый борт, откуда лучше виден приближающийся пирс. Опрокинуться сейчас было бы крайне некстати.

Через несколько минут барка оказывается в безопасности, а его самого на импровизированном паланкине несут на уровне голов окружающих вдоль берега, по направлению к помосту. Толпа, как обычно, назойлива, все пихают и тискают друг друга, кричат, вымаливая его благословение, каковое и раздает направо и налево, меж тем как швейцарские гвардейцы пиками оттесняют от него людей. Вот деревянное сооружение, наверху натянута просмоленная парусина. Немного ниже, у пирса, пришвартовано судно. Он будет сидеть, наблюдать и ловить на себе взгляды всех прочих. Послы? Их он пока не видит.

Он вылезает из паланкина и по скамейкам восходит к своему трону. Вид на корабль отсюда великолепен, хотя теперь, когда он прищуривается, само судно представляется немного обветшалым. Кроется ли за явной изношенностью корабля что-нибудь худшее? О кораблях ему известно совсем немного. На скамейках внизу его спутники сражаются за места по совершенно очевидному принципу: чем выше, тем лучше. Зрелище довольно неприглядное. Лев улыбается.

Потом улыбка его исчезает. Вскоре начнут звучать речи, описывающие его лучшие качества и деяния, — искусное перечисление, не более волнующее, чем единый взмах его руки. Будут перечисляться его титулы и подаваться всяческие вкусности, но титулы его не вознесут, а вкусности останутся нетронутыми. Улыбка на лице Папы больше не появится, потому что сейчас, в это самое мгновение, он глядит вниз со смутным намерением приветствовать различные части толпы и вдруг среди множества возбужденных лиц различает то, которое ожидал — и был бы куда более рад — увидеть накануне вечером.

Стоя на площадке у трибуны, Руфо глядит вверх, прямо на него. Он жестикулирует, он что-то говорит. Кажется, он хочет присоединиться к нему. Хочет сидеть рядом со своим работодателем, Папой.

Лев хмурится и отворачивается. В этот день он не должен беспокоиться о прошлом. Руфо ему служит, Руфо и ему подобные. Он ими доволен, но не желает обременять себя всем этим сейчас. Единственное, чего он хочет, — хорошо поразвлечься. А-а, думает он, наконец-то, вот и послы.

Последовавшие речи приканчивают все, что осталось от его хорошего настроения, поскольку Вич и Фария, к неудовольствию присутствующих, демонстрируют свое тупоумие. Они указывают на обшарпанный корабль, потом на команду, выстроенную на палубе, — моряки довольно нестройно снимают шляпы и кланяются, когда корабль наконец отчаливает. Похожи на плохо подобранных кукол, уныло думает Лев: коротышка — дылда, коротышка — дылда… А один настолько крупнее всех остальных, что и сам корабль предстает каким-то недомерком, этаким отправляющимся в океан корытцем, причем посланники расписывают его в таких экстравагантных выражениях, что Лев готов рассмеяться. Но он уже слишком утомлен, чтобы смеяться, и слишком раздражен. И зачем только он выбрал своими клоунами этих тупиц?

А еще хуже то, что Руфо никуда не собирается уходить. Он так ли стоит внизу, жестикулируя и препираясь со швейцарцами, которые загораживают ему проход. Он появляется рядом с паланкином, когда Льва несут обратно по набережной. Он оказывается также и на пирсе, где Лев, избегая его взгляда, смотрит в море, в котором корабль-недоросток усох до размеров гребной лодки. А затем Руфо обнаруживается на барке, и это последняя капля.

— Что?! — рявкает Лев своему наемнику, сидящему на другом конце, но тот не отвечает или же медлит с ответом.

Но вот, вместо ответа, он поворачивается и указывает на предмет, к которому недавно был прикован его собственный уклончивый взгляд: это кусочек дерева с лоскутком паруса, подпрыгивающий среди надоевшего до смерти водного пространства, которое Лев созерцает уже несколько часов. Лев смотрит туда, затем переводит взгляд на Руфо.

— Итак?

Появились еще пять клубов дыма и несколько мгновений повисели в воздухе, прежде чем их развеял восточный ветер. Через несколько секунд донеслись звуки, несколько мягких буханий, на таком расстоянии совершенно безобидных. Тревогу подняли, едва только рассвело. Отряд Идалькао был на марше на Гондалиме. Люди Трухильо отошли через реку к форту Сан-Паулу у Бенастерима. Брод, над которым он стоял, пока еще удавалось удерживать. Позже возникли панические слухи об эскадроне, разумеется, ложные, а затем на противоположном берегу Мандови появились канониры, но в двух или трех тысячах шагов[53]выше по течению от порта. Люди, размещенные на островах Чорао и Дивади, оставались на своих постах, и сам Гоа был в безопасности. Этого нельзя было утверждать о речном фарватере, проходившем едва ли не в двух сотнях шагов от берега, прямо под пушками. Канонада служила предостережением. Затем нахлынул порыв ветра, и паруса вздыбились, как если бы по ним ударили ветряным кулаком, после чего послышалось глухое потрескивание парусины, когда они снова опали в полном бессилии. Двое людей на причале и все матросы на переполненной палубе быстро посмотрели наверх.

— Так продолжаться не может, — пробормотал Тейшейра. — Этот ветер выдохнется, и мы проторчим здесь до святого Мартина.

Но секундой позже ветер поднялся снова, и работы на борту корабля возобновились. Это был неф в две сотни тонн, бочкообразный, с высокими баком и ютом. Однажды он уже совершил carreira[54], но бимсы его оставались прочными, а штифты — тугими, так уверял герцог. Ящики, тюки, упаковочные клети и бочки теснились на всех трех палубах и даже высовывались с бортов, где их найтовили к доскам, которые затем приколачивали гвоздями к бархоуту. Два баркаса удерживались на парусиновых стропах, подвязанных позади якорных цепей. В трюме под палубой уже размещался истинный груз «Ажуды». Пока паруса распускались, а лини свертывались в бухты и укладывались, матросам приходилось карабкаться через разнообразные препятствия. Работали они вроде бы споро, почти молча и по большей части обходясь без приказов. Все были туземцами, в основном — «канари» (как португальцы прозвали индийцев). Они держались поближе друг к другу, как на берегу, так и на борту. И тогда у Тейшейры возникла мысль, как это было уже несколько раз, то ли увлекательное рассуждение, то ли вопрос: так ли необходим тот, кого они ждали?