Некоторое время немцы изучали через перископ распорядок дня на станции, смену постов и прочее, а потом произвели вылазку, сняли часового и взяли в плен весь состав. Но поскольку начало штормить и попасть на лодку три дня было невозможно, людей заставили работать, а радист под дулом пистолета передавал метеосводки, будто ничего не случилось (среди немцев был знающий русский язык).

В один из этих дней на станцию возвратился с упряжкой Кирюшкин, который ещё до прихода немцев уехал на промысел, в бухту Воздвиженскую, за мясом. Наши его предупредить не сумели, под прицелом были, и Кирюшкин, войдя в помещение, попал в лапы трёх солдат. Попытался было вырваться, но его так огрели прикладом, что он чуть не сутки провалялся с гудящей головой. Между тем шторм кончился, немцы переправили пленных на лодку, забрали на станции всё, что оказалось там ценного, и заставили Кирюшкина возить на собаках. Не одного, конечно, — под охраной не спускавшего с него глаз автоматчика.

Сделал Кирюшкин несколько заездов к подводной лодке, чувствуя на спине ствол автомата, и всё-таки нашёл свой шанс. Собаки в упряжке передрались, он стал их разбирать, а немцу холодно, начал подпрыгивать и руками махать, чтоб согреться. Здесь-то Кирюшкин и улучил момент: сделал резкий выпад, сбил немца с ног, гикнул собакам — и был таков! Немец опомнился и дал из автомата очередь, но сумел лишь поранить трёх собак: упряжка нырнула под уклон и скрылась из виду. Немец оказался настырный, побежал следом, а раненые собаки взбесились от боли, и упряжка спуталась в клубок. Тогда Кирюшкин скинул сапоги, шубу и в одном ватном костюме, босиком бросился в тундру, а когда увидел, что преследователь отстал, то отрезал рукава от ватника, надел на ноги и так добрался до промысловой избушки. Пришёл в себя, отдохнул и вернулся на станцию. Там уже было пепелище, немцы на прощание всё сожгли, остался лишь ветряк — бензина, видно, на него не хватило.

Станция пропустила несколько сроков, не выходила с Диксоном на связь и оттуда прилетел самолёт. Кирюшкина вывезли, он рассказал всё, как было; после войны вернулись из Норвегии пленные, подтвердили…

— Хорош чай, только у тебя и попьёшь такого. — Семёнов допил, отставил стакан.

— Ты повару скажи, чтоб не жался, мне много чаю нужно.

— Скажу, — кивнул Семёнов. — Не скучаешь, дядя Вася?

— Скучает лодырь, которому время девать некуда, — проворчал Кирюшкин. — Ночью медведица с двумя огольцами в торосах шастала, не слышал? Ледник с мясом унюхала, ракетами отогнал.

— Ушла?

— Кто её знает, придёт, небось, если тюленя не добудет. Здоровая, метра под два с половиной, не тот несмышлёныш, которого Груздев с руки кормил. Вели ребятам карабины пристрелять, не чищено оружие, сплошная ржа. Такая зверюга шутки шутить не будет.

Семёнов чуть покраснел — вспомнил, что давно не прикасался к нагану, даже в ствол не заглядывал. За такое Георгий Степаныч шкуру бы спустил.

— Сегодня же прикажу, — пообещал он.

— И повара в одиночку к леднику не пускай, пусть дежурный или твой доктор сопровождает. — Кирюшкин засмеялся. — Ему и карабина не надо, любому зверю голову набок свернёт. Не клизмы ему ставить, а в лесоповале бригадирить, очень аккуратная комплекция. Это он на станции Восток Андрея с площадки вытащил?

— Он. Откуда знаешь?

— А оттуда. Андрей, не в пример тебе, не только в праздники отписывался. Я много чего знаю, у Андрюхи времени хватало не забывать стариков.

— Какой ты, дядь Вася, старик.

— Пятьдесят шесть, милый, полярная пенсия давно выслужена. Да, хотел я тебе сказать, насчёт моих…

— Недоволен?

— Почему недоволен? Работящие, железо понимают, с дизелем на «ты». Пацаны стоящие — если каждый врозь.

— А вместе?

— Помнишь, Степаныч говорил: «Двум медведям в одной берлоге не ужиться»? Не любят они друг друга. Не то, чтобы лаются, не было такого, а взгляды подмечал — косые. Причина есть?

— Наверное, есть, только и я не всё знаю.

— Уж не ты ли причина?

— Почему так думаешь?

— А потому. Как ты Женьке поулыбаешься, Вениамин злой на весь свет ходит. Ласка не деньги, ты уж её не экономь, с собой не возьмёшь и по завещанию не оставишь.

— По заказу не улыбаешься, дядя Вася. А вообще как они?

— Правду?

— Правду.

— Механик Евгений покрепче, кроме как на дело мозги не тратит. Звёзд с неба не хватает, но малый упорный. А у Вениамина полёт повыше, он не только в дизеле — в жизни копается. Скажу тебе так: в ученики, пожалуй, взял бы первого, в зятья — второго.

— А в дрейф?

— И того и другого, — без раздумья ответил Кирюшкин. — В горячем деле обоих проверил?

— Я ж тебе рассказывал.

— А ты повтори.

— Обоих.

— Ну?

— Женька без раздумий за мной в пропасть прыгнет.

— Откуда знаешь?

— Он меня с того света вытащил, в пургу. Кровью харкал, месяц потом с воспалением лёгких лежал, а вытащил. И второй раз, когда Льдину с Беловым искали и я в стропе запутался. Пусть звёзд с неба не хватает, зато верю ему, как брату.

— Это хорошо, если веришь. Евгений не заикался мне про те случаи, скромный, тоже хорошо. А Вениамин?

Семёнов вздохнул.

— Устал я от него, намаялся за две зимовки.

— И позвал на третью? Не лукавь.

— Никогда не знаешь, чего от него ждать. По теории Степаныча Филатов гарантирован от простуды, кровь — что твой кипяток! Ни одной зимовки без драки.

— Осокину он врезал по справедливости.

— По справедливости, говоришь? — Семёнов провёл рукой по горлу. — Вот где она у меня сидит его справедливость! Если б сдержался, не дал волю рукам — и Белка была бы жива, и станция бы ходуном не ходила. Не подумал ведь об этом, смыл, как мушкетёр, оскорбление кровью — и в результате слишком высокой она оказалась, плата за справедливость!

— Она никогда не бывает высокой, — возразил Кирюшкин. — Нет такого прейскуранта, Серёга. Ты, конечно, прав, Белку не вернёшь и что станция ходуном ходит — правда, а не думаешь ли, что в конце концов всё склеится и будет покрепче, чем было?

— Вот это поворот! — Семёнов с интересом посмотрел на Кирюшкина. — Каким же образом?

— А таким. Считай, что Вениамин вскрыл нарыв — и больному полегчало. Выздоравливает больной, так-то!

Семёнов присвистнул.

— Пургу разбудишь, свистун!.. Вчера я был дежурный и таскал ему еду, как официант. Если две недели назад волком смотрел, то вчера — «спасибо, дядя Вася» и на глазах слёзы.

— Разжалобил? — усмехнулся Семёнов.

— А ты не язви. Я с ним долго говорил, он не конченый. Да погоди рукой махать,