И тогда он додумался: дверь открыл на длинном перегоне и начал выкидывать ненавистные книги. Кувырком слетая под откос, упаковки разбивались и, трепеща крылатыми страницами, порхали по лугам, болотам, по долинам рек. Упаковки вылетали к полустанкам и сиротливым разъездам.

Разгрузив один вагон, изрядно упарившись, он заметил опасность: видно кто-то кому-то уже сообщил о выброшенных книгах, и вот теперь по крышам товарняка бежали два человека. И не было сомнений, куда они бежали и зачем.

Благополучно уйдя от погони, он пересел на другой товарняк. И здесь уж ему повезло – повстречался почтово-багажный вагон. Суток двое он жил, не тужил, будто в райских кущах – вкусных посылок полно и везде на посылках был обозначен город Лукоморск, древний город Святого Луки.

– Вот спасибо, Лука, вот уважил! – Зевая, беспечный беглец почёсывал барабанное брюхо. – Ты бы ещё догадался, Лука, выслал бы флакончик самогону.

Объевшийся, обогревшийся, он заснул на курганах посылок и проспал те минуты, когда под ним – под полом – перестали тарахтеть колёса. И не услышал он, как с тихим, но зловещим скрежетом распахнулись двери с сорванными пломбами, и вагон стал наполняться головокружительными, соблазнительными запахами юга, ароматом прохладного моря, над которым зацветали звёзды. И вдруг в вагоне свет врубили – несколько лампочек под потолком.

– Приехали! – раздался голос. – С вещами на выход!

– А где это мы? – Он зевнул, продирая глаза. – Город Святого Луки?

– Сейчас узнаешь.

Били его человека четыре, а точнее, сказать – только начали бить, и наверняка забили бы до смерти. Но тут в вечерних станционных сумерках над платанами и кипарисами послышался казённый соловей – милицейский свисток. Разбойника, сожравшего половину вагона, ещё немного попинали, поутюжили туфлями и поспешно скрылись в темноте.

– А может, пристрелить? – услышал он.

– Раньше надо было.

Не дожидаясь прихода милиции, выплёвывая крошево от выбитых зубов и приглушённо харкая кровью, он отполз куда-то в тёплую темень, пахнущую яблоками, грушами и прогорклым мазутом.

Обессилев после битья, он хотел перевести дыхание. Прилёг, на небо посмотрел, а там ни звёздочки. (Он лежал под вагоном). И вдруг – он чуть не вскрикнул! – чёрное, железом пахнущее «небо» над ним содрогнулось и медленно поплыло, наполняя землю железной судорогой. Он оказался в аккурат между рельсами – между колёсами какого-то длинного товарняка. Ни живой, ни мёртвый, он лежал – волос дыбом! – и молил Господа Бога только о том, чтобы никакая проволока, случайно прикрученная к железному брюху вагона, не зацепила бы его, не поволокла за товарняком.

Потом, когда железный гром уехал на колёсах, он долго ещё истуканом лежал между рельсами. Бездумно пятился на бриллиантово сверкавшее созвездие Южного креста и даже не заметил, когда заплакал.

Он посидел на рельсах, ещё теплых после прокатившейся громады поезда. Вытер слёзы рукавом. Поднялся, глядя в сумерки, откуда под сурдинку плескалась музыка, девичий смех. И где-то в подсознании промелькнула гнусная мыслишка о том, что Воррагам когда-то предлагал ему такой вариант: море, пальмы, паруса и девочки. А он отказался. Дурак.

Охваченный тупым отчаяньем, он не знал, что делать.

И тут ему подсказочку подбросили – почти под ноги. Это было оружие. Пистолет, слабо серебрящийся между рельсами – современные пираты впопыхах обронили, когда били его.

Отойдя от железной дороги, он проверил обойму, зловеще мерцающую под луной. Там оставался один патрон. «Вот хорошо, ребята, вот спасибо! – Он ощутил горячее сердцебиение. – Я не жадный, хватит и одного!»

Церквушка, куда он пришёл, стояла на берегу. Там он затеплил свечку перед распятием – за упокой своей погубленной души. Свеча не хотела гореть, вот что странно. Сколько раз пытался возжигать свечу, столько раз она неумолимо гасла. И тогда он оставил свечку в покое – стал бормотать молитву, обращаясь к Богу с пожеланиями добра и мира своей душе, покидающей земные пределы. Но помолиться не дали. Кто-то сзади подошёл, сказал, что церковь закрывается.

Зачем-то прихватив с собой свечу, которую хотел зажечь за упокой, он побрёл в потёмки и при этом так бережно держал заветную свечу перед собой, так нёс её, будто боялся погасить – ладошкою прикрывал незримый огонёк.

Ноги привели куда-то к морю, широко шумящему, зовущему в свои безбрежные пределы. Свеча в его руке вдруг стала разгораться ярче, ярче, и вот уже он видит всё, как днём. Пустые пляжи, пальмы, кипарисы. Потом его внимание привлекла скалистая вершина по-над морем. С этой вершины – в прежней жизни своей – он учился летать.

По каменистому бездорожью он забрался на могучую скалу. Постоял, тяжело поднимая воспалённую голову, совершенно седую, раскрашенную кровью. Посмотрел на небо. «Тут и креста не надо будет ставить, – затосковал. – Южный крест над могилой взойдёт!»

* * *

Хоронили его как последнего Моцарта – в одной могиле с нищими, бродягами и прочими людьми, утратившими человеческий облик в результате нечеловеческой жизни, обрушившейся на родное Отечество. И даже всплакнуть было некому над этой огромной безродной могилой, набухшей на краю какого-то унылого пустыря, примыкавшего к новому кладбищу. И только тихий дождик под тёплым южным небом всплакнул над безымянными бродягами и ушёл на тонких, словно бы от горя подломленных ногах. Потом приходили прохладные утренники – полынь да крапива по утрам и вечерам горькими росами окропляла могилу. Сливы, яблони роняли сладковатую слезу над безымянным сыном. Да ещё соловей иногда объявлялся над этой могилой. Сказочный какой-то соловей, на зиму прилетающий сюда из-за далёких гор, из тех краёв, где была печальная деревня Изумрудка. Вечерами соловей садился на плакучую иву, склонившую свою простоволосую головушку над обрывом, и до рассвета плакал звонким плачем, плакал безутешно и самозабвенно, как могут плакать только по родным или очень, очень близким душам, отлетевшим на небеса.

* * *

Десятка три страниц «Поэмы странствий» в середине оказались чистыми – только рисунки моря, узоры цветов, паруса. Зато окончание этой поэмы было чётко прописано. И вот здесь-то заключалась главная разгадка, почему Златоуст переродился, превратился в Короля Мистимира. После похорон – трудно поверить, а всё-таки факт! – слуга Нечистой Силы пришёл подземным ходом, достал деревянную домовину, в которой покоился несчастный самоубийца, и по каким-то подземным рекам, напоминающим реки подземного Аида, гроб с телом Златоуста был доставлен в царство Нечистой Силы. И там самоубийцу оживили. «От мёртвого осла нам остаются только уши, – сказал Нишыстазила, – а живой будет работать на нас!»

1

После прочтения поэмы Азбуковед Азбуковедыч понял главное: предательства не было со стороны Златоуста, были несчастья и злоключения, в которых он запутался, как муха в паутине. Значит, надо помогать несчастному. Надо избавляться от Кокотки Лузы, от Бесцели. Что делать? Побег – это было единственное, что могло бы помочь. Но как это сделаешь, если денно и нощно «всевидящее око» отовсюду смотрит на тебя. Да плюс ещё бритоголовые черти, которые стояли повсюду – возле двери, во дворе.