Полковник хотел подойти, посидеть в кругу семьи, но под ногою треснула сухая ветка и видение исчезло. Тогда полковник снова хватанул из фляжки – и другое видение перед ним распахнулось.

Он увидел себя самого – как чужого – со стороны.

В голубовато-розовом предутреннем тумане семнадцатилетний Апора осторожно добрался до калитки соседского дома, где жила Незабудка. Он любил её, а эта дура втрескалась в Ивана, который плевать на неё хотел, ушёл из дому и вестей не подаёт. И вот сейчас Апора вознамерился поговорить с этой строптивой девахой. Апора знал: родители уехали, вернутся не раньше завтрашнего утра. Ловко откинув крючок при помощи специального приспособления, Апора на цыпочках вошёл в избу, где спала Незабудка. Ему просто хотелось поговорить. Ничего дурного Апора не замышлял – это замыслила его молодая горячая плоть. Он присел на край кровати, посмотрел на спящую красавицу, несколько раз вдохнул аромат девичьего тела и потихоньку погладил. А потом уже он плохо помнил себя. Помнил только, что Незабудка почему-то не кричала. Сопротивлялась, но не кричала. Апора не знал, что родители приехали вечером, и потому удивился упорному молчанию Незабудки. Родители спали за стенкой и Незабудка, опасаясь позора, молчала. И потому борьба у них была такая, как это бывает у глухонемых – они только стонали да пыхтели, да изредка ещё рвалась материя: белая ночная рубашка Незабудки расползалась под руками Апоры – в прореху уже выскакивали яблоки грудей, горячие, спелые, твёрдые. В темноте мелькали дико распахнутые глаза Незабудки, мелькали её руки, царапающие морду насильника. Однако сила солому ломит – и Незабудка стала затихать, молча плакать. И ноги её, в промежности уже занывшие от напряжения, стали понемногу поддаваться – раздвигаться, раскрывая лоно. А потом она как будто с чердака упала – с нею это было в детстве, она тогда ударилась об землю и потеряла сознание, чтобы очнуться только через двое суток. И здесь был такой же примерно удар и потеря сознания, только не на двое суток – на две минуты. И потом уже она не сопротивлялась – не было смысла. И только слышно было, как под кроватью скребётся мышь, как-то странно скребётся, доскребаясь до самого нутра Незабудки. И не скоро дошло до неё, какая мышь проникла в её тело. Это была не мышь, а толстый жирный суслик, заполошно забившийся в нору, где было тесно и душно. Обратным ходом двигаясь наружу, суслик опять забивался в нору, всё глубже, глубже выгрызая почву и догрызаясь до глубинных родников, из которых уже кровоточило. И рубашка Незабудки стала розовой от крови, и скомканная простынь, и матрац. Под ней болото противно хлюпало, утробно чмокало. И сверху что-то капало – будто раскалившийся Апора неожиданно заплакал, осознавая, что натворил. И это действительно было похоже на слёзы, кровавые слёзы. Незабудка в беспамятстве сделалась похожей на тигрицу – когтистой лапой вырвала левый глаз Апоры. И не от страсти он мычал и метался в постели – от несусветной боли, перемешанной с любовной сладостью. И у неё, у Незабудки, ненависть к этому проклятому Апоре постепенно переплавлялась в любовь, потому что тело Апоры было похоже на тело Ивана, единственно любимого. Вот так повенчались они – любовью и ненавистью. Так встретили рассвет, закричавший третьим петухом в сарайке под окнами. Потом Апора впал в короткий обморок, задремал. А Незабудка встала, сбираясь найти верёвку и пойти в сарай, покончить с этим позором. Встала, но тут же и села – ноги ослабли, в паху горело. А на полу что-то блестело – словно уголёк из печки. Незабудка тогда ещё не знала, что это – глаз Апоры. С потрохами вырванный, стеклянно блестящий, этот глаз, потерявший своё гнездо, на всю жизнь запомнился несчастной Незабудке, потому что, уходя из горницы, она вдруг босою ногой наступила на этой пузырь, поскользнулась и упала, наделав такого грохота, от которого проснулись родители. Батя, моментально сообразив, что случилось, рванулся в сени – за топором. И в ту же секунду Апора очнулся, подскочил и, сверкая голым задом, выпрыгнул в разбитое окно.

Как он жил после этого? Да вот как-то не помер. Искал погибели в бою – нарочно записался в добровольцы на Гражданскую войну. Но смерть обходила его, только царапала. А после Гражданской полковник Бычий Глаз приказал своему подчинённому: хоть из-под земли, а раздобудь какие-никакие сведенья о Незабудке по фамилии Пепелищева. Её разыскали. Жила в областном городке, воспитывала сына – вылитый полковник Бычий Глаз, только ещё теленочек, ну и с двумя глазёнками, конечно. Полковник перевёз их в Лукоморск. Теперь вот живут, худо-бедно. Теперь уже два сына. Взрослые. За границей учатся. В Кембридже.

Что ещё нужно для счастья?

Если бы такой вопрос был задан Богом, полковник знал бы, что сказать: «Господи, сделай так, чтобы я больше не видел эти кошмарные сны!» Но вопроса такого никогда ему Бог не задаст по той простой причине, что полковник не верит в Бога. И потому до скончания дней, а точней сказать, ночей своих полковник будет видеть одно и то же.

Он видит расстрелы, которыми хладнокровно командовал на Гражданской войне. Сначала он видит себя – лет пяти, шести. Он хулиганит, мальчуганит, как большинство его сверстников. Воробьев стреляет из рогатки. И соловья не жалко, если подвернётся. А вслед за этим он видит буйные густые травокосы возле реки. Раннее утро. Парнишка бредёт по траве, ещё не погубленной, не ужаленной острым жалом литовки. Он идёт, улыбаясь, голубые да розовые ягодки собирает в лукошко. Он проходит через поле – «жизнь прожить, не поле перейти!» – и становится вдруг суровым полковником. И в руках у него уже не лукошко с голубыми и розовыми ягодками. В руках почему-то солдатская каска, полная патронов, которые скалятся голубым и розовым оскалом, отражая утреннее небо, кровоточащее прохладной зарёй. Твёрдой рукою полковник направо и налево раздаёт патроны. Солдаты выстраиваются в шеренгу и по команде полковника – пли! – пускают в распыл гражданское население. И полковник, стоя на возвышении, отчётливо видит, как пуля – медленно, будто бы нехотя – впивается в человека. Яркой вспышкой – наподобие цветка – вспыхивает кровь на месте прострела, а вслед за этим из красной дырки, точно из дупла или скворечника, вдруг вылетала душа в виде белого голубя, в виде белого лебедя. И все эти погубленные души-птицы начинают кружиться над полковником, и небо ему кажется уже с овчинку; полковник прячется в блиндаж, и вдруг – о, ужас! – он превращается в какого-то скользкого гада, который уползает под землю, хрипит и сипит, задыхаясь, зовёт на помощь.

Незабудка приходит к нему. Даёт стакан воды. И так продолжается уже много лет.

Полковник хотел застрелиться, но патроны давно закончились, он всё израсходовал на расстрелах, он выполнял команду: патронов не жалеть.

3

Утром полковнику доложили: какой-то старик, представитель «Издательского дома», настойчиво напрашивается на приём, собирается книжонку сочинить о героях последней Гражданской войны. В первую минуту Бычий Глаз, страдающий мигренью от бессонницы, набычился и жарко засопел, собираясь послать к чёртовой матери этого представителя. В первые дни после победы он бы ещё согласился потрепаться на эту тему, а теперь, когда он вставал по утрам и видел свои руки по локоть в крови – после кошмаров, душивших во сне! – когда он эти руки не мог отмыть ни мылом, ни песком, хоть кожу соскабливай. О каком геройстве он теперь будет рассказывать?