Он видел, что снег метет косо, отчего метель казалась сплошной скошенной стеной, сквозь которую тускло просвечивали огни железнодорожной станции. Да что там, разве это станция? Просто место, где останавливаются поезда. Сейчас там стоял бронепоезд. Он прибыл всего несколько часов назад, примерно в полночь — можно сказать, чудом успел покинуть Великие Луки до того, как русские сомкнули кольцо. Сюда, в Ново–Сокольники, он прибыл с опозданием потому, что партизаны в одном месте взорвали рельсы, которые затем пришлось восстанавливать в темноте, под огнем противника. Вот это настоящее мужество, подумал Шерер. Пулеметы, которыми вооружен поезд, будут нужны, однако поезд вряд ли тронется с места до наступления дня. Что ж, и на том спасибо. Неожиданно его словно захлестнуло волной, Шерер на мгновение забыл, кто он и где он. Пока что ему не хотелось говорить с командиром поезда, но раненые, что делать с ранеными?

Сквозь снегопад и тусклый, неверный свет, просачивавшийся сквозь пар локомотива, он увидел, как разгружают носилки — носилки, а иногда и просто бесформенную массу, и эту массу кладут на землю и расправляют на платформе прямо под падающим с небес снегом.

И никакой крыши над головой, где можно было бы спрятаться от непогоды. Шерер подавил в себе желание подойти ближе, туда, к раненым. Вместо этого он весь поник, ссутулился и, протянув руку, нащупывал бревенчатую стену штаба, к которой затем привалился спиной. Несколько мгновений он стоял, прислонившись к бревнам, однако затем вновь заставил себя распрямить плечи. После чего пошарил в карманах шинели. Ага, нашел. Серебряный портсигар, подарок самого Гитлера, который тот вручил ему в рейхсканцелярии. Шерер закурил, зная, что при необходимости услышит, как Метцелаар зовет его к телефону, зная, что в штабе все равно кто–то есть, кто примет на себя заботу о тех несчастных на железнодорожной платформе. Но нет, он сам направился туда. Потому что в данную минуту это было для него самым простым делом.

Кордтс был без сознания целые сутки и потом еще почти одни. Он то приходил в себя, то вновь впадал в забытье.

Когда он наконец окончательно пришел в себя, вокруг стоял несмолкаемый грохот. Он слышал и даже чувствовал его и обвел взглядом вокруг. Собственный череп показался ему тонким, как у младенца, он дрожал и вибрировал — или, по крайней мере, такое было ощущение. Лицо его было в песке и грязи, и он автоматически его вытер. Сознание возвращалось. На него сверху падала пыль и какой–то сор, и он мигал, чтобы соринки не попали ему в глаза, что было практически невозможно. Из глаз у него катились слезы, и он вытер их тыльной стороной ладони, и вскоре руки его тоже были все в грязи.

В конце концов Кордтс сумел дотянуться до края полога, свисавшего с верхней койки, и вытер лицо.

Прикосновение к голове отдавалось мучительной болью, от которой хотелось стонать, и он застонал. Но грохот, этот дикий, неумолчный шум, был куда больнее, он мучительно давил своей тяжестью. Прикасаться к лицу было не так больно, как к затылку, и он лежал, глядя вверх, и зажмуривался всякий раз, когда сверху что–то падало.

Голова разламывалась от боли, и как ее ни положи, все равно было больно. Он ничего не помнил; и ему даже не пришло в его больную голову задуматься о том, где он. Машинально он решил, что все еще находится внутри «Гамбурга». На самом же деле два дня назад его вынесли из–под завала.

Затем он все–таки что–то вспомнил, и ему сделалось страшно. Ему вспомнились его собственные дурные предчувствия; и вот теперь они рушились внутри него, как рушится от взрыва стена. Ощущение это захватило его с головой, и он на мгновение даже позабыл про этот жуткий грохот. Что происходит? Кордтс попытался думать, однако ему было так больно, что большой разницы в том, конец это или нет, он не видел.

По крайней мере, он попытался унять панику; кстати, как ни странно, сам страх не имел ничего общего с тем, что творилось вокруг него. Этот страх его тело запомнило еще два дня назад, когда все было тихо и просто шел дождь.

Кордтс вспомнил про талисман и тотчас — про письмо Эрики, и на какое–то мгновение у него отлегло от сердца, но затем, когда, ощупав карманы, он письма не нашел, страх вернулся. Все понятно. Он держал его, скомкав в кулаке. Он разогнул пальцы и расправил листок, на котором все еще можно было разобрать ее почерк. Он выдохнул, опустил руку, затем снова поднес ее к глазам — убедиться, что письмо ему не примерещилось.

Талисман, приносящий удачу, — и дело не только в том, что письмо это пришло от нее. Талисман был для него важен, независимо от того, что это такое и откуда он у него. События стали происходить в соответствии с суеверными схемами, в которых за долгие месяцы он успел хорошо разобраться, и это знакомство с ними принесло ему некую долю душевного спокойствия, пусть даже неким жестоким и циничным образом. Кордтс презирал все и всех, хотя было в этом нечто детское, что он не мог уничтожить внутри себя — суеверие и презрение к суеверию были равными и хорошо знакомыми половинами его «я», уравновешивая друг друга либо смешиваясь и образуя нечто, с трудом поддающееся описанию.

Панику он отогнал и, ощущая себя уже почти что прежним человеком, встал и в то же мгновение все понял, еще до того, как увидел, где находится. Впрочем, и увидел тоже, в следующую секунду.

Спустя несколько минут Шрадер одной рукой приподнял его за воротник кителя, а второй указал куда–то в одну из амбразур в бетонной стене. А еще Шрадер что–то сказал, причем повторил сказанное несколько раз, и в конце концов Кордтс понял, что он ему говорит, потому что эти слова эхом повторялись у него в голове, а губы машинально произносили некоторые из них. После этого Шрадер ушел.

Другой солдат рядом с ним был мертв, и Кордтс, понимая, что происходит, однако, пробыв без сознания почти двое суток, сам толком не понимал, жив он или мертв, оттолкнул ногой мертвое тело в сторону и сел за пулемет, ствол которого смотрел в амбразуру.

— Ты готов? — крикнул ему напарник, правда, Кордтс не помнил его имени, хотя и знал, что он из его подразделения.

— Черт бы все побрал! — выругался Кордтс и снова отвел назад рычаг пулемета. Почему–то он все теперь делал дважды. Покойника он оттолкнул на кучу патронных лент, сваленных на полу. Напарник вновь ему что–то крикнул, а он в свою очередь попытался высвободить патронные ленты из–под мертвого тела, толкнув его в очередной раз ногой, однако был вынужден наклониться и оттащить его в сторону.

— Готов? — вновь спросил у него напарник.

Кордтс кивнул, плотно сжал губы и открыл огонь.

Грохот всегда оглушал помощника сильнее, нежели самого пулеметчика; так что помощник заправлял ленты, открыв, словно идиот, рот и мотая головой из стороны в сторону. Это был единственный способ ослабить грохот очередей. Скорострельный огонь из «сорок второго» одновременно ужасал и околдовывал. Описав в воздухе огненную дугу, первая очередь устремилась в направлении разрушенных зданий рядом с мостом через Ловать, в разрушении которых они сами какое–то время принимали участие, правда, как давно, сказать было трудно. Два русских танка подошли ближе, и он, переведя пулемет на них, выпустил несколько коротких очередей. Постепенно Кордтс приноровился и даже вошел во вкус. Он выпустил длинную очередь, и пулемет задергался в его руках.