В феврале 1955 года с поста председателя Совета министров убрали Георгия Маленкова. Новое правительство было сформировано из сторонников Хрущева, который теперь взял власть по-настоящему.

Несомненно, катаевское издание своей эстетикой и этикой предвосхищало генеральную линию на «очеловечивание» общества.

Евтушенко написал об этом стихотворение «Валюн»:

Еще раньше таким же символом новой эпохи стала появившаяся в майском «Знамени» 1954 года повесть «Оттепель» Эренбурга об официозном лицемерии, долгожданной смелости и свободе чувств.

В феврале 1956-го в Москве прошел XX съезд КПСС с антисталинским докладом Хрущева «О культе личности и его последствиях». Сталин персонально обвинялся как в Большом терроре, так и в том, что во время войны планировал операции по глобусу. Многие были потрясены. Началась массовая реабилитация — прижизненная и посмертная. Памятники недавнему вождю стали сносить (первый был сброшен в Тбилиси после беспорядков, подавленных танками).

13 мая 1956 года на даче в Переделкине выстрелом в сердце покончил с собой Александр Александрович Фадеев. На столике рядом с кроватью он поставил портрет Сталина. В предсмертной записке говорилось, что последние три года, несмотря на просьбы, его не могут принять «люди, которые правят государством» — «от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды».

(Последней большой любовью Фадеева была Клавдия Стрельченко, вдова погибшего на войне поэта Вадима Стрельченко, жившая в Переделкине. Критик Зелинский, писавший книгу о Фадееве, оставил очерк под рабочим названием «В июне 1954 года», где приводятся фадеевские слова Бубеннову: «Мне ближе всех оказалась теперь К.С. Я даже хотел на ней жениться. Но я не был с ней близок… Представь себе, что ночевал, а не спал. Она жила с Катаевым, а вот со мной не захотела… Я знаю, меня любил Иосиф Виссарионович». «В Сталине подкупает неподкупность», — цитируется в том же очерке. Что до отношений Фадеева со Стрельченко, возможно, он пьяно шутковал с Бубенновым — Валерии Герасимовой он говорил, что с Клавдией близок, любит ее и хотел на ней жениться, но вмешались «высшие инстанции».)

В 1957 году в январской «Неве» появилась киноповесть «Поэт». Катаев написал о вечерах «Зеленой лампы», Гражданской войне в Одессе и смертельной схватке между бывшими друзьями — поэтом Тарасовым, ставшим большевиком (он напоминает Багрицкого, птицелов), и поэтом Орловским, белым офицером (в нем много от Катаева, приходится сдать «хамам» шашку — очевидно, ту самую — «За храбрость»). Орловский возмущен «разгулом черни»: «Посбивали провода, покалечили фонари… Тьфу, мерзость!» — однако убежден, что кровавый хаос революции будет преодолен, и потому сочиняет такие стихи:

Повесть по мотивам жизни — правда, как в кубике Рубика по авторскому произволу красное и белое поменялись местами: тифом заболел Тарасов, и арестовали его, соответственно, ворвавшиеся в город белые (но все закончилось хеппи-эндом). Кстати, само название «Поэт» многозначно. Кто подлинный герой? Оптимистичный частушечник, зевая, рифмующий лозунги, или трагический прапорщик, сравнивающий себя с Лермонтовым и после бегства французов воскликнувший: «Нас предали. Драться до последнего патрона!» — а в итоге отправленный в расход?

Повесть была экранизирована (режиссер — Борис Барнет), премьера состоялась 9 февраля 1957 года.

В том же году в журнале «Искусство кино» (№ 5) Виктор Шкловский в рецензии на фильм, указывая на близость «красного поэта» Багрицкому, отмечал: «Писатель Валентин Катаев обеднил своего земляка Тарасова» и далее — с многозначительным ядом знатока: «Образ Орловского — поэта-белогвардейца — имеет интересные черты. Орловскому Катаев дал небезразличные стихи». По Шкловскому, «сюжетное построение ленты, ее драматургия условны — они помогают смотреть ленту, но не раскрывают сущность происходящего». В результате — нет «раскрытия отношения к революции».

Шестидесятилетие Катаева в 1957-м справляли торжественно. Чествование устроили в Центральном доме работников искусств, выступали артисты театров и пионеры, а с экрана — герои фильмов по его книгам.

Незадолго до шестидесятилетия Катаев завязал с алкоголем и табаком. Вернее, выпивал он и потом, но умереннее.

О катаевских запоях слагались легенды.

Порой, когда папа загуливал, Женя могла видеть его с балкона: он пробирался в находившуюся в их же доме сберкассу — снять денег… Она все понимала, но маме не говорила.

«Прекрасно помню момент, когда мама вдруг очень серьезно и спокойно заговорила со мной, десятилетним мальчиком, о возможном разводе с отцом», — вспоминает Павел.

— Что ты скажешь? — спросила она.

В то утро мальчику не хотелось говорить об этом, «об огромной проблеме, вот-вот готовой ворваться в нашу жизнь и разрушить ее», но, собравшись с силами, он так твердо, как только мог, сказал:

— Не надо…

А Эстер между тем поставила мужу ультиматум: либо он остановится, либо она забирает детей и уходит. «Потому что, — объясняет Павел, — устала и не желает больше терпеть многодневные загулы, непонятных гостей, пьяные скандалы».

Катаев тогда ответил:

— Я больше не пью.

Но по-настоящему он завязал после «удара».

Выпивал с гостями. После их ухода Эстер отправилась мыть посуду и вдруг услышала удар об пол. Катаев лежал на полу. Вызвала «неотложку». Врачи привели его в себя, диагностировали что-то вроде спазма сосудов, запретили пить и курить. И со следующего дня он дисциплинированный, как солдат, навсегда отказался от долгих попоек и дыма. А ведь был заядлым курильщиком с желтыми пальцами (предпочитал сигареты без фильтра «Новые» фабрики «Дукат»).

Врачи потребовали и правильного питания. Вспоминая, какая пища помогала в офицерском лазарете скорее исцелить рану, Катаев выбрал сытное меню: по утрам два яйца в мешочек и белый хлеб с маслом, за обедом — густой бульон, бифштекс или жирная рыба и икра. Когда при посещении врача он похвалился такой «диетой», тот сообщил ему, что это верный способ себя доконать. Теперь Катаеву пришлось довольствоваться овсянкой на воде, сухарями и злаковым кофе, чуть скрашенным нежирным молоком.