Несмотря на то что с моей насквозь промокшей одежды стекала вода, он пригласил меня в палатку, на свой ковер, и, пока подходило тушеное мясо с рисом, дал мне новую одежду, сшитую его матерью. Потом мы улеглись и проспали всю ночь в полном комфорте под стук капель дождя по двойному слою полотна палатки работы мастеров Мекки.

На рассвете мы продолжили путь, дожевывая хлеб гостеприимного Салеха. Едва мы ступили на крутой подъем, как Сердж посмотрел вверх: «Горы-то в ермолках!» – заметил он. Действительно, каждая вершина была покрыта белым куполом снега. Непривычные к снегу люди племени атейба устремились вверх по перевалу, чтобы пощупать это чудо своими руками. Их верблюдам снег также был незнаком, животные, опуская к земле свои медлительные шеи, принюхивались к его белизне, а потом поднимали головы и продолжали смотреть вперед, по-прежнему не проявляя никакого интереса к окружавшей их действительности.

Наша благодушная пассивность была нарушена в следующую же минуту: на нас обрушился северо-восточный ветер, обдавший нас таким ледяным, кусавшим и жалившим холодом, что мы, беспомощно хватая ртом воздух, тут же повернули обратно. Нам казалось, что продолжать двигаться навстречу ветру было смертельно опасно, и мы, почти прижавшись друг к другу, с трудом сопротивляясь его шквальным порывам, двинулись к обещавшей сомнительное укрытие долине. Серджу и Рамейду, в которых вселяло ужас это новое испытание для их легких, казалось, что они задыхались, и я повел наш маленький отряд в обход, за «гору Мавлюда».

Люди Мавлюда бессменно простояли лагерем в этом месте, на высоте в четыре тысячи футов над уровнем моря, два месяца. Им пришлось жить в неглубоких землянках, вырытых в склоне горы. У них не было дров, если не считать скудной мокрой полыни. Они каждые два дня разжигали из нее костер, чтобы испечь себе хоть сколько-нибудь хлеба. Не было у них и никакой одежды, кроме заношенной летней английской формы хаки. Они спали в своих пропитанных влагой ямах на пустых или полупустых мешках из-под муки, под общими одеялами из таких же связанных узлами шести или восьми мешков. Больше половины из них умерли или заболели от холода и влажности, и все же остальные бдительно вели наблюдение, ежедневно вступая в перестрелку с турецкими аванпостами, и только суровость климата защищала их от сокрушительной контратаки. Мы были многим обязаны им, и еще больше Мавлюду, чья стойкость укрепляла их чувство долга.

История этого покрытого шрамами бывшего воина турецкой армии была списком рискованных дел, спровоцированных его стойким пониманием чести и национализма араба, веры, за которую он три или четыре раза жертвовал своим будущим. Должно быть, то была сильная вера, помогавшая ему добровольно сносить три зимних месяца на маанском фронте, разделяя эту судьбу с пятью сотнями простых людей и поддерживая их сердечную преданность ему.

Мы всего за один день сполна ощутили на себе эти трудности. На гребне кряжа под Абу-эль‑Лиссаном земля была схвачена морозом, и нам мешал только бивший в глаза сильный ветер, но потом начались настоящие неприятности. Верблюды упрямо останавливались в жидком месиве у подножия двадцатифутового склона, покрытого скользкой грязью, и беспомощно мычали, словно желая сказать, что не могут доставить нас наверх. Мы спешились, чтобы им помочь, но так же безнадежно, как и они, скользили под уклон. Тогда мы поснимали свои новые, бережно хранимые башмаки, выданные нам для защиты от зимнего холода, и босиком затащили верблюдов наверх.

На этом закончился наш комфорт, и до заката нам пришлось спешиваться и разуваться еще раз двадцать, не считая случаев, когда мы падали вместе с поскользнувшимися верблюдами под звон монет, перекрывавший гулкий звук удара о землю их раздутых животов. Когда они еще не были обессилены, такие падения злили их так, как только можно разозлить верблюдицу, но теперь они лишь жалобно скулили от испуга. Мы тоже огрызались друг на друга, потому что проклятый ветер не давал нам передышки. В Аравии не могло быть ничего более убийственного, чем северный ветер под Мааном, а в тот день он был резок и силен как никогда. Он пронизывал насквозь нашу одежду, как будто ее на нас вовсе не было, превращал наши скрюченные пальцы в когти, не способные держать ни повод, ни палку, конечности немели настолько, что мы не могли перекинуть ногу через штырь седла, а когда, сброшенные с падавших животных, распластывались на земле, то не могли разогнуть ног, во время езды обхватывавших верблюжьи бока.

Однако дождь давно прекратился, и на ветру стала высыхать наша одежда; мы продолжали упорно двигаться на север и к вечеру доехали до небольшой речки Басты. Это означало, что мы делали больше мили в час. Опасаясь, что на следующий день и мы, и наши верблюды будем слишком усталыми, чтобы двигаться с такой же скоростью, я решил перейти ее вброд. Речка вздулась от дождей, и верблюды уперлись, отказываясь войти в воду. Нам пришлось спешиться и перевести их на другой берег в поводу, шагая по пояс в ледяной воде.

Над горами ветер бушевал, как враг, рвавшийся на приступ, и около девяти часов все, стеная, повалились на землю, отказываясь двигаться дальше. Я и сам чуть не плакал, сдерживаясь только из нежелания поддаться охватившей всех слабости. Мы уложили своих девятерых верблюдов фалангой и улеглись между ними относительно удобно, прислушиваясь к жесткому шелесту высохших водорослей, перекатывавшихся под ветром по берегу. Ощущение было такое, будто это шелестели волны по бортам корабля, на котором мы плыли в ночи. Яркие звезды вспыхивали в разрывах проносившихся над нашими головами облаков, и от этого казалось, что непрерывно менялись места и конфигурация созвездий. У каждого из нас было по два армейских одеяла и по кругу печеного хлеба, и мы, чувствуя себя защищенными от основных неприятностей, хорошо выспались в грязи и холоде.

На рассвете мы, отдохнувшие и повеселевшие, продолжили путь. Погода улучшалась, и сквозь рассветную серую мглу все яснее становились видны унылые, поросшие полынью горы. На их склонах просматривались голые известняковые ребра этой очень древней земли. По котловинам между ними ехать стало труднее из-за грязи. Затянутые туманом долины превратились в медлительные потоки тающего снега, и скоро он снова густо повалил мокрыми хлопьями. К полудню, похожему на сумерки, мы доехали до безлюдных развалин Ордоха. Над ними то поднимался, то снова затихал ветер, и медленно двигавшиеся в небе гряды туч обдавали нас мелкими зарядами снега.

Я надеялся избежать встречи с бедуинами, находившимися между нами и Шобеком, но наши спутники-ховейтаты вели нас прямиком к своему лагерю. За семь часов мы проехали шесть миль, и они дошли до полного изнеможения. Оба солдата из племени атейба не просто выдохлись, но и полностью пали духом и прямо-таки по-бунтарски стояли на том, что никакая сила на свете не заставит их отказаться от отдыха в палатках этого племени. Мы долго спорили об этом на обочине дороги.

Что касается меня, то я чувствовал себя вполне бодрым и довольным и возражал против того, чтобы воспользоваться гостеприимством этих бедуинов. Полное отсутствие денег у Зейда было прекрасным предлогом попытаться помериться силами с эдомитской зимой. До Шобека было всего десять миль, и оставалось еще пять часов светового дня. И я решил продолжить путь в одиночестве, считая, что буду в полной безопасности, так как в такую погоду ни один турок и ни один араб не выйдут из палатки и встречи в пути исключаются. Я взял у Серджа и Рамейда четыре тысячи фунтов и отругал их за трусость, хотя в действительности они трусами вовсе не были. Дыхание Рамейда прерывалось частыми всхлипываниями, а нервозное состояние Серджа проявлялось в том, что из его груди в такт покачиванию верблюда вырывался жалобный стон. Они что-то бормотали в беспомощном гневе, когда я отпустил их и уехал.