Верблюдица везла меня по равнине три часа, и это был прекрасный отрезок пути. Но нас ожидали новые неприятности. Мои проводники точно предсказали сильный снегопад: снег полностью занес дорогу, зигзагами поднимавшуюся вверх между отвесными стенами, глубокими рвами и беспорядочно разбросанными кучами камней. Мне стоило огромных трудов объехать два первых выступа. Водейха, уставшая шагать в снегу по самые костлявые колени, стала заметно слабеть. Однако она одолела еще один крутой отрезок пути – как видно, с единственной целью избежать тропы, проходившей по самой кромке пропасти. Потом предательский откос футов в восемнадцать длиной утянул нас вниз, в огромный сугроб замерзшего снега. Водейха с ревом поднялась на ноги и, дрожа от пережитого страха, застыла как вкопанная.

Когда так артачатся верблюды-самцы, это означает, что они через пару дней умрут на месте, и у меня возникло опасение, что пришел конец силам и моей верблюдицы. Я спешился, погрузившись по шею в снег перед нею, и тщетно пытался вытянуть ее из сугроба. Потом потратил много времени, пытаясь толкать ее сзади. Затем поднялся в седло, и она тут же села. Я спрыгнул с нее, с трудом заставил ее подняться на ноги и, подумав, что сугроб не так уж глубок, стал разгребать снег голыми руками и босыми ногами. В конце концов я очистил для Водейхи отличную дорожку шириной в фут, глубиной три и длиной шагов в восемнадцать. Наст был таким прочным, что свободно выдерживал мой вес. Я с усилием продавливал его, копал снег и выбрасывал по обе стороны медленно продвигавшейся траншеи. Края обломков снежной корки были острыми, и мои запястья и лодыжки сильно кровоточили от порезов, оставляя за собой след в виде розовых кристаллов, напоминавших бледную, очень бледную мякоть недозревшего арбуза.

Покончив с этим, я вернулся к Водейхе, терпеливо продолжавшей стоять на месте, и поднялся в седло. Она легко зашагала вперед, так резво, что мы скоро выбрались на основную дорогу. Мы осторожно двинулись по ней, причем я шел впереди, промеривая палкой толщину снежных заносов и прокапывая новые проходы там, где сугробы оказывались слишком глубокими. За три часа мы добрались до вершины, на западную сторону которой обрушивались порывы сильного ветра. Мы сошли с дороги и стали с трудом карабкаться по изрезанному гребню; внизу, на залитой солнцем равнине Арабах, зеленевшей в тысяче футов под нами, как фигурки на шахматной доске, виднелись дома деревни Даны.

Когда пришлось сойти с гребня, дорога снова потребовала больших усилий, и Водейха снова заупрямилась. Это становилось уже слишком серьезным, потому что близился вечер. Я внезапно осознал всю опасность моего одиночества: если ночь застанет нас беспомощными на этой вершине, Водейха, это драгоценное животное, падет. Кроме того, я не мог забыть и о солидном весе золота, которое находилось при мне; даже в Аравии нельзя надежно спрятать на целую ночь шесть тысяч соверенов на обочине дороги.

И я отвел Водейху на сотню ярдов назад по нашей очищенной от снега дороге, поднялся в седло и погнал ее к крутому склону. Она благосклонно отозвалась на мои действия. Мы преодолели склон и выехали на северный выступ, с которого открывался вид на сенуситскую деревню Рашейдию.

Этот склон горы, защищенный от ветра и открывавшийся солнцу после полудня, был уже свободен от снега, и только в нижней части его тонкий слой покрывал мокрый и грязный грунт. Когда Водейха попыталась бежать по нему хорошей рысью, все ее четыре ноги расползлись, она села на зад и, крутясь во все стороны, заскользила со мной в седле, спустившись по склону на добрую сотню футов. Наверное, она ободрала себе зад (под снегом были камни), потому что, уже на ровном месте, как-то странно запрыгала, крутя им, как растревоженный скорпион. А потом побежала со скоростью десять миль в час по грязной дороге к Рашейдии, скользя и двигаясь такими стремительными рывками, что я вцепился в нее изо всех сил, боясь упасть и переломать себе кости.

Целая толпа арабов, людей Зейда, задержавшихся из-за плохой погоды в пути к Фейсалу, выбежала навстречу, услышав рев Водейхи, возвещавший о нашем приближении, и радостными криками приветствовала наше вступление в деревню. На мой вопрос о том, что слышно нового, они ответили, что все новости хорошие. Затем я снова уселся в седло, чтобы проехать последние восемь миль до Тафилеха, где вручил Зейду письма и некоторое количество денег и с удовольствием улегся в недосягаемую для блох постель, чтобы проспать всю ночь.

Утром я проснулся почти слепой от вчерашнего снега, но довольный и бодрый и задумался над тем, чем заполнить предстоявшие дни бездеятельности до прибытия остального золота, и решил лично изучить подходы к Кераку и грунт, по которому мы должны были впоследствии двинуться к Иордану. Я попросил Зейда принять от Мотлога оставшиеся двадцать четыре тысячи фунтов и до моего возвращения взять из них столько, сколько было необходимо для покрытия текущих расходов.

Зейд рассказал мне, что в Тафилехе появился еще один англичанин. Эта новость меня удивила, и я отправился повидаться с лейтенантом Керкбрайдом – юным, говорившим по-арабски штабным офицером, посланным Дидесом для подготовки доклада о возможностях разведки на арабском фронте. Это было началом установления связи, полезной для нас и делающей честь Керкбрайду, молчаливому, выносливому парню, восемь месяцев проведшему среди арабских офицеров в качестве их компаньона.

Холода миновали, и передвижение стало возможно даже высоко в горах. Мы проехали Вади-Хесу и добрались до самой границы долины Иордана, тишина которой была нарушена продвижением Алленби. Там нам сказали, что турки все еще удерживают Иерихон. Затем мы вернулись обратно, в Тафилех, после рекогносцировки, вполне обеспечивавшей наши будущие действия. Каждый шаг нашей дороги, на которой мы планировали соединиться с британцами, был вполне проходим. Погода стояла такая хорошая, что было бы вполне разумно выступить в поход немедленно, с расчетом завершить дело за месяц.

Зейд выслушал меня холодно. Я увидел сидевшего рядом с ним Мотлога и саркастически приветствовал его вопросом о том, что сталось с его золотым счетом, а затем стал снова излагать свою программу намеченных действий. Меня остановил Зейд:

– Но это потребовало бы невозможных денег.

– Вовсе нет, – возразил я, – денег у нас хватит, чтобы с лихвой покрыть все расходы.

Зейд ответил на это, что у него денег больше нет, а когда я удивленно уставился на него, довольно сконфуженно пробормотал, что потратил все, что я привез. Я подумал было, что он шутит, но он долго говорил о том, как много был должен шейху Тафилеха Диабу, и крестьянам, и ховейтатам Джази, и племени бени сахр.

Такие расходы были мыслимы только при оборонительных действиях. Названные племена сосредоточивались в Тафилехе, и кровная вражда этих людей не позволяла использовать их к северу от Вади-Хесы. Допустим, что шерифы при своем продвижении зачисляли к себе на службу всех мужчин в каждом округе на ежемесячное жалованье, но совершенно ясно, что это было фикцией, так как жалованье подлежало выплате только в случае участия людей в активных боевых действиях. У Фейсала было больше сорока тысяч на его акабских счетах, тогда как общая сумма субсидии от Англии не превышала семидесяти тысяч. Жалованье номинально подлежало выплате, и этого часто требовали, но законных обязательств в этом отношении не было, однако Зейд заявил, что он выплатил его всем.