Увы, арийское общество, надо признать, умудряется доводить свой психоз до конца. Увлекаясь евреем, оно до некоторой степени становится влюбленным в него. Еврей начинает производить впечатление человека более развитого, более полного и совершенного, нежели другие люди. Его ум очаровывает, а голос опьяняет. Еще немного и общество будет прислушиваться только к этому голосу. Но под гармонией лести и нежностью ласк оно услышит скрежет ненависти, подметит отталкивающий цинизм. Тогда оно станет анализировать и смех, и улыбки…

Однако разочарование возникает медленно. Иллюзия еще надолго остается владычицей, так как бывает стыдно признаться в ней, и чем откровеннее еврей пребывает евреем, тем больше арийское общество почитает его и тем раболепнее ему дивится.

Подчас, оно даже испытывает потребность пасть ниц перед ним.[118]Встречая его в состоянии, так сказать, концентрации, когда он сверкает самоуверенностью и наглостью, кидает своим поклонникам и врагам обиды с такой же ловкостью, как учитель фехтования наносит удары шпагой, обаятельно импровизирует ложь, чарует и увлекает, издевается и мистифицирует, одним словом, воспроизводит знаменитый тип халдея былых времен, оно невольно принимает его за создание сверхъестественное, чуть ли не за полубога.[119]

Раз попав в этот омут, как могло бы арийское общество остановится? Еврей, которому оно отдало свое сердце, владеет и неограниченным его доверием. И еврей хорошо знает, что он может этим и пользоваться, и злоупотреблять. Таким образом, весьма естественно, что нет сферы, куда бы не проник он со всей яростью «завоевателя». Правительство, дипломатия, армия, администрация, суд, – все кажется созданным для него, повсюду лучшие места принадлежат ему же.[120]Некогда на него смотрели, как на существо международное, а его собственный упорный и ревнивый жидовский патриотизм исключал, по-видимому, всякого рода иной. Теперь он признается патриотом в квадрате, и никто уже не думает спрашивать у него, где он родился? Ни его бьющая в глаза наружность, ни сам акцент его речей отнюдь не стесняют его карьеры. Арийское общество считает, что им правят тем лучше, чем во главе его стоит больше израильтян, владеющих тайнами его же политики, говорящих иностранцам от его имени и переделывающих все его понятия на свой образец…

Человеческое общество имеет своим критериумом то, чему поклоняется. Всякое величие, над ним властвующее, намечает ему путь, служит для него образцом и предметом подражания. Если это величие основано на высоких доблестях и на идеальных чувствах, все общество одухотворяется. Если же, напротив, это величие построено на лукавстве и подлоге, то при созерцании такого порядка вещей, и само общество в своих устоях не может не испытывать глубоких потрясений. Подвиги воина, труды ученого, благородное самоотречение государственного человека отбрасывают лучи света и на ту сферу, которая ими дорожит. Чем больше она понимает их, чем искреннее окружает почетом, тем блистательнее сама возвеличивается. В такой же мере она облагораживает себя и тогда, когда воздает должное скромным добродетелям, прямодушию, благотворительности, беззаветному милосердию, иначе говоря, когда с одного конца нравственной цепи до другого все представляется цельной гармонией, так как общество, воистину себя уважающее, не менее чтит неподкупность судьи и бескорыстное усердие врача, чем изумляется мужеству своих героев.

Есть прямое соотношение между исчезновением государственных людей и расширением верховенства иудейских банкиров.

А между тем, не упало ли современное общество до такой низости, что допустило биржу сделаться верховным и непогрешимым судьей мер правительственных?!..

XVIII. Все изложенное еще с большей яркостью иллюминируется дальнейшим.

Приближаясь к человеку, которого он хочет соблазнить, еврей поступает так же деликатно, как опытный Дон-Жуан подходит к женщине. Уже первые его слова обволакивают жертву упоительной для дыхания атмосферой преданности и почтительного удивления. Вскоре, устанавливается симпатия, рождается доверие. Но кто открывает свое сердце, тот выдает тайны свои. Да и, кроме того, еврей знает своего собеседника наперед даже и в том именно, что тот всего более желал утаить; еврей вполне осведомлен и о расточительной любовнице, и о гнетущих долгах; вот почему все его выстрелы попадают в цель. Неожиданная или вызванная случайность, какая-нибудь вскользь брошенная жалоба на житейские затруднения, и обольститель кидается на них с быстротой хищной птицы.

«Как, – восклицает он, – вы, человек с такими дарованиями и заслугами, принуждены бороться против столь вздорных неприятностей! Вы рискуете не быть избранным вновь из-за невозможности поддержать газету? А между тем, много ли на свете таких людей, как вы?.. Да ведь если бы вас успокоили в этом отношении, разве не могли бы вы посвятить всю вашу энергию святому делу национального возрождения?!..»

Совершенно незаметно предложения взятки сделаны и даже определились, но с какими предосторожностями, с какой волчьей осмотрительностью! Чаще же всего этому предшествует дружеское предложение взаймы. Подобно хитрому ловеласу, еврей как бы дышит такими очарованиями, которые способны усыпить нравственное чувство. У него есть красноречие, оплетающее человека со всех сторон, есть доводы, сбивающие с толку, есть и рассуждения специальные и особо приноровленные к каждому. С «полной очевидностью» доказывает он, что государственные люди не могут покрывать своих расходов, если сама их деятельность не приносит им необходимых средств; что все они, так или иначе, вынуждены добывать их; что поступать другим образом – значит решительно не понимать событий, подвергая себя на каждых выборах опасности по недостатку денег быть вытесненным первым попавшимся и, сверх того, быть выкинутым в частную жизнь с нищетой и унижениями в перспективе; что проповедь абсолютных принципов следует предоставить трусам и идеалистам; что, впрочем, эти проповедники сами же первые нарушают их; что, наконец, в делах известного рода, как, например, в том, какое проектируется ныне, заработок возникает законным путем, без всякой сделки с совестью, и что если, разумеется, гораздо лучше не барабанить об этом без надобности, то что, вместе с тем, вовсе не значит изменять государству, когда немного подумаешь и о себе самом.

Примеры так и текут с его лихорадочных уст. И вот постепенно весь парламент проходит через них, истина и клевета могут попеременно требовать своей доли среди тысячи фактов, о которых он повествует. Но у него ложь так хорошо преобразуется в правду, он с такой непринужденностью жонглирует самыми мельчайшими деталями, что разобраться в них нет никакой возможности.