Здесь доктор Лемке его узнал и сразу поразился тому, насколько иногда очевидной бывает воля Господня, обычно закрытая от нас, столь грешных и несовершенных.

170. Честь (вклеенный листок, на обороте)

Я ждал отпевания, когда произошло неожиданное. Конечно, мне успели сообщить, что покойному не должны были оказывать особых знаков внимания, упоминать заслуги, говорить речи. Даже если по этому поводу никто специально не распорядился, русские слишком хорошо умеют читать невысказанные желания своих властей. Что ж, будем честны, на моей родине это тоже могло произойти. Короли не очень любят тех, кто обманывает их ожидания, и всегда найдут место и время для исполнения наказаний. Венценосцам не привыкать мстить, даже мертвым.

Внезапно в собор вошел важный генерал в увешанном орденами мундире, которого, как я понял, здесь никто не ожидал увидеть. Не вынимая шпаги из ножен, он отсалютовал гробу, а потом встал рядом, словно часовой. Я ничего не понимал, пока он не прокричал, громко, как солдат на параде, что никуда не уйдет, пока российскому фельдмаршалу не окажут последние почести, подобающие такому великому герою. Потом мне рассказали, что это один из самых заслуженных полководцев нынешней войны, по случаю оказавшийся в Москве.

За моей спиной перепугано забегали несколько человек. Русские очень боятся того, кто не боится монаршего гнева. И самого гнева тоже очень боятся.

171. Человеколюбие

«Датские дела наводят ужас: как можно рубить головы этим несчастным? Ужели их хотят наказать за то, что их властелин не умеет властвовать? Если б он был настоящим монархом, как бы все это могло случиться? Скажу вам напрямоту: я содрогаюсь перед юридическими убийствами, когда их сопровождают те жестокие подробности, которые там только что совершились. Только самая гнусная злопамятность может доводить дела до такой крайности. У них состязающиеся стороны служат и судьями; волосы становятся дыбом, когда думаешь об этом. Тут нет здравого смысла, как не видно его ни в одном из виновных. Прочитав предсмертную апологию несчастных, я более чем когда-либо убеждена, что они умерли невинными и что в их делах не было ничего такого, за что бы и ребенка стоило высечь.

После получения этих известий я сама не своя: у меня ум и сердце возмущены жестокостью и произволом, которые я ненавижу всегда и везде. Они говорят, что боялись произвести волнение, если б предпочли кроткие меры, но это плохое оправдание. Зачем следовать примеру тех, кто дурен и мерзок? Наоборот, ни в коем случае нельзя усваивать уроки злых, становиться жестоким по отношению к ним. Это значит нарушать обязанности перед самим собой и обществом.

Донесения моих генералов самые благоприятные. Краковский замок, несмотря на множество гнездившихся в нем ветрогонов, сдался на полную нашу волю. Думаю, договор будет заключен в самом скором времени. Я имею известия от моих ангелов мира, они сейчас, вероятно, в Киеве или уже беседуют с этими гнусными турецкими бородачами. Прекрасно иметь дело с турками: вот образчик их знакомства с современными обстоятельствами. С одним из старых министров говорили о венском монархе и упомянули королеву-императрицу. Он отвечал, что не знает, что это за дама и невозможно было растолковать ему, что она – мать повелителя великой державы, соседней с Турецкой империей. Не прелестно ли это?

…У нас здесь находится калга-султан, род крымского дофина. Это, я думаю, самый любезный татарин, какого можно найти: он красив, умен, образован более, чем эти люди вообще бывают, пишет стихи, ему только двадцать пять лет, он хочет все видеть и знать».

172. Проповедник

Проходил Еремей мимо и зашел свечку поставить: и за сестрицу с племянниками, и в память отца Иннокентия. Никого вокруг не было, в тишине молился. Так получилось, уже с год сюда не забредал. И теперь случайно оказался: просили бумагу одному профессору доставить, по соседству, ну он и дал кругаля. Ведь что делать ему теперь в родной слободе – ни дома, ни старых знакомцев. Долго стоял у алтаря. А вышел, сразу заметил: в стороне народ кучкуется, видать, слушает кого. Поближе шагнул Еремей, оглянулись на него, но признали за своего, пропустили.

Старичок в кругу стоял длиннобородый, а вокруг – мужики статные, как на подбор, мускулистые, широкоплечие, словно из гвардии. Тихо говорил: ноне распоряжение вышло, чтоб поблизости от святых мест ни-ни, а особо если с какой проповедью. Иначе арест и плети, и били уже кого-то в городе не единожды. И одобрял Еремей, ибо помнил, как все смертоубивство начиналось, искренне одобрял тот указ, а вот не мог заставить себя ни за полицейским бежать, ни уйти попросту, ни возразить старичку, что о каре новой вещал, пострашнее мора, о том, что новые устроения городских властей суть бесовские насаждения и что веру истинную только в заволжских скитах найти можно, у святых людей, в местах, порчею городской не тронутых.

Много правдивого было в словах старика, а вот знал Еремей, что не добро несут они, но не мог, опять не мог в спор вступить, и еще знал, что никто здесь не поверит ему, если станет он говорить о злых миазмах да разных гуморах. Косо посмотрят, отвернутся и разбредутся от греха подальше – а вдруг шпион какой? И ведь ведал он слова правильные, и сам он из здешних был, видел вокруг лица, смутно знакомые, да не мог, не понимал, как начать, как сделать, чтоб не бежали, чтобы поближе придвинулись, чтобы поняли.

«Старик, – подумал Еремей, – то говорит, что им самим слышать хочется. Оттого течет – и это явственно видел Еремей, – течет ему в короб малая копеечка, а он кивает благостно, чистым глазом моргает неспешно, кланяется на все стороны, молиться обещает за грехов отпущение. Нет, – перебил он сам себя, – старик так говорит, что они сразу понимают, и еще он подкрепляет их в том, что им по своей темноте кажется, он их думать не просит, он сразу готовый ответ дает и ответ простой, трудов не требующий».

«Жизнь тяжелая будет, так разве здесь у кого она легкая? Властям не верить – а кто ж их тут жалует, кто новым указам радуется? Наоборот, первым делом ищет всяк человек в любом слове властей подвох, себе новую заботу, тяжесть безвинную. А что вера теплится, только где-то далеко, это, – вдруг явственно встало в голове у Еремея, – и есть самая главная ложь. Ибо там вера, где есть народ христианский. Живы наши души – значит, стоит в них вера, не отступает, а если наоборот, то мертвы мы, словно