ведет себя, руководяще держится, руководяще чихает… И что вы думаете? Его делают начальником, потому что свыкаются с этой мыслью, они уже ничего не находят в ней странного, и у них как бы нет иного выхода. Вот и весь вопрос о скромности. Есть специальности, которыми может владеть только наглец. Я так скажу: скромность делает человека убогим, скромность принижает.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Я, конечно, не знаю, может, эта Калязина и шпионка какая. Пишу не в защиту ее, а как было со мной на самом деле. Мой старик денег никому в долг не давал и от меня накопленное прятал. Говорил, что он не виноват, а у него такая натура. И помер впопыхах, от сердечного удара. Осталась я как щепка на воде. Денег нет, пенсию не получаю, хоронить его не на что. Старая баба что может? Реветь. Ревмя реву и вдруг слышу голос: «Посмотри–ка в туалете за трубой». Пошла, а там в коробочке пачка денег и сберегательная книжка.

Вопросов к вам нету, а совет бы не помешал. Космос, телевизоры, полиэтиленовые мешочки, но, видать, есть кое–что и повыше.

Уважаемая гражданка Широбокова! Находясь в напряжении, скорее всего, ваше сознание догадалось о деньгах по каким–то косвенным признакам, которых оно в спокойном состоянии не замечало.

Возможно, Рябинин ничего бы и не заметил, не будь этих тонких усиков–каемочек. Крупные скулы блестели загаром спокойно, глаза не метались, широкие плечи стыли от упрятанной в них силы. И вот только усики–каемочки дрожали на губе, словно он нервно принюхивался к далекому и опасному запаху. Почему нервничает теперь, когда допросы и очные ставки уже миновали?.. Впрочем, именно теперь, когда миновали очные ставки с допросами и принималось решение о судьбе этого двадцатитрехлетнего парня со смешной фамилией – Копытко. – Я же никого не убил и не избил, – выдавил он тем странным голосом, который идет от двух смешанных желаний: сделать его просительным и в то же время не потерять мужского достоинства.

– Шел по улице пьяный, выражался нецензурно, – в тон ему ответил Рябинин.

– Сколько ходит пьяных…

– Намеревался папкой ударить собачку.

– Не ударил же.

– Потому что вмешался милиционер, которому оказал сопротивление.

– Какое там сопротивление! Хотел вырваться да убежать…

– Погон ему сорвал.

– Не хотел же! Он меня простил…

Копытко переживал – усики начали дрожать на какой–то высокой, натянутой струне. А за дверью переживала, уж неизвестно на какой струне, его жена с трехлетним ребенком. Копытко слегка изменил голос, добавив в него просительности:

– Я с детства закален честным трудом…

Характеристика это подтверждала.

– Жалоб, кроме поощрений, не имел…

И это было правдой.

– В поведении я тактичен, говорят, что теленок…

Свидетели рассказали.

– Я обо всех людях гуманного мнения…

Возможно.

– Не подумайте, что ваши слова равносильны метанию бисера в известной ситуации. Я на всю жизнь просветлел.

В это Рябинин верил – его убедило не только поведение Копытко на следствии, но и бурное собрание тех рабочих, которые просветлят кого угодно. Сейчас Рябинин занимался мучительством, скрывая от Копытко свое решение о передаче его на поруки – тем самым рабочим. Но пусть помучается, пусть запомнится на всю жизнь. Это вместо суда.

– Занят? – Петельников заслонил дверь, словно та была из двух досочек.

– Заходи–заходи, – обрадовался Рябинин. – Гражданин Копытко, учитывая совершенные вами действия, вашу личность и раскаянье, я передаю вас на поруки.

Копытко постарался скрыть обдавшую его радость, засушивая лицо, но усики–каемочки подскочили к носу и там остались.

– Спасибо… Я не подведу.

Он выскочил в коридор, где мгновенно рассыпался тихий женский смех. Рябинин тоже улыбнулся – и следователь может принести радость.

Петельников сел с чуждой ему усталостью:

– Как отсрочка?

– Я пошел к заместителю прокурора города и все рассказал. Он улыбнулся, расспросил про Калязину и подписал мое постановление. А у тебя что?

– Допрашивал продавщицу молока. Ничего, кроме неизвестного мужчины, который поднимался на цистерну за молотком.

Рябинин кивнул, показывая, что этот факт интереса не представляет, но к сведению принят.

– Меня начинает интриговать вот что… Калязина, кроме работы, ни с кем не общается и не встречается. В магазин ходит раз в неделю. А?

– Наверное, чтобы не навести нас, – предположил Рябинин.

– На кого? И в то же время я чувствую, что она встречается со всеми, кто ей нужен, и кипит в гуще своей жизни.

– Завтра ее приведут, – сказал Рябинин, не оставляя сомнений, что завтра все кончится. – И сразу обыск.

Они помолчали, отмежевывая один разговор от другого. Рябинин протер очки. Петельников смотрел, как он протирал свои очки. Тихий перерыв вышел слишком долгим – он был не нужен, такой длинный перерыв, потому что серьезного разговора вроде бы не ждалось.

– Ты хочешь что–то узнать? – спросил Петельников.

– Ну, если тебе хочется что–то сказать, – улыбнулся Рябинин.

– Мне хочется сказать, но лучше ты спроси, чтобы я знал, что говорю именно то, что тебе хотелось бы узнать.

– Как твоя фантастическая женитьба? – спросил Рябинин о том, о чем ему не хотелось спрашивать, но инспектор ждал этого вопроса.

– Вчера ходил за грибами… Бродил–бродил, ни черта нет. Собрался домой и сел отдохнуть – у моих ног стоят два боровика, здоровые, как валуны. А вокруг маленькие.

– Интересно.

– Тогда я вспомнил народное выражение: старый гриб женится на молодой поганке.

– Стало еще интересней.

– И тогда я, сидя на мху, сочинил поэму. Вот послушай:

Приснилася грибу–боровику

Сыроежка из густого бора.

Но откуда знать ему,

Что она любит мухомора.

– Неплохо. Пошли в журнал «Советская милиция».

– Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб–боровик – это я. Сыроежка – это Светлана Пленникова. А мухомор – это некий Жорик, которого я однажды пресек за спекуляцию пластинками.

– Ну а если прозой?

– Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.

– Почему же?

– Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, ученая женщина или, в крайнем случае, врач–терапевт.

– А она не глупая, эта Светлана Пленникова.

– Зато я выгляжу дураком.

– Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для нее слишком хорош, – улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.

– Опять домашнее одиночество, – вздохнул Петельников.

И промелькнуло, исчезая…

…Личность всегда одинока, потому что ей нужно отыскать тоже личность…

– Приходи к нам, – медленно сказал Рябинин, который обычно частил.

Инспектор повел взгляд в его сторону, но этот взгляд, неспешный и вроде бы незрячий, так и не встретился со взглядом Рябинина, убежав куда–то на пол, под тумбы стола. И от туда, от тумб стола, Петельников взметнул громадный полиэтиленовый сверток и бережно