— А думаете, почему старый Вежа ей волю дал? Сам, видимо, до определенного времени... А отчего сейчас ей все время пенсию увеличивают, языкам учат, наряды мастерят... То-то же... Напрас­но не сделают...

Слух этот дошел до семьи Раубичей, услужливо поднесенный пани Эвелине. Пан Ярош не поверил и жалел только, что жена не говорила, от кого слышала: держала слово.

— Ну, бабы, — горячился Ярош. — Если бы мужика, так на барьер...

От Майки решено было скрывать. И, может, так бы оно все и произошло, если бы однажды возле церкви не услышала она за спиною шепот:

— Помолвленная с тем... Распутником... А актриса та беременна...

Возможно, она и не обратила бы внимания, если бы вечером того самого дня старая Ходанская «исключительно из-за любви к ней» не повторила Михалине того же:

— Вы должны смотреть, милая. В наше время пошли совсем другие молодые люди... Как бы не довелось узнать, что у ваших детей будут братья...

Оборвала ее. Сказала, что не хочет слышать.

— Я не понимаю вас, милая. Я ведь не со злости. Наш святой долг предупреждать неопытных. Заметили, как эта, Карицкая, на него смотрит?

Майка замолчала. Она «заметила» это пару раз за кулисами театра Вежи.

— Поверьте, милая, с девушками о таком не говорят, но она вот уже четыре месяца не играет и никуда не ездит.

Заметила, что Майкины брови содрогнулись.

— Только для вас я достала у купца этот счет. Видите? «Доста­вить пани...» Ну и вот. Кружева, аксамит, шелк... кулон... серьги.

Майка не знала, как заботятся о Гелене старый Вежа и Алесь, не знала, как они считают нужным, чтобы у актрисы были, как у столичных актрис, свои наряды и драгоценности. Она просто уви­дела под счетом подпись Алеся и вдруг вспомнила, как недавно за­метила в галерее Вежи отсутствие одной картины, «Хаты» Адама Шемеша, как спросила у Алеся, где она, и как тот будто замялся, а потом ответил: «Подарил... Гелене. А что, она и тебе нравится?»

— Это глупость, пани, — спокойно сказала она.

И все-таки она поверила.

А потом поползла по людям совсем уж гнусность. Будто бы мо­лодой Загорский, не добившись взаимности (а Майка, словно в подтверждение этого, держала себя с ним расчетливо холодно и сухо), намеревается взять Михалину Раубич силою. И уже якобы бахвалился этим в ресторации в пьяной компании.

Алесь ничего не мог понять. Что случилось? Он попробовал по­говорить с Майкой, но встретил почти вражеский взгляд.

— Вы сделаете мне большое одолжение, если не подойдете ко мне больше, — промолвила она. — Никогда.

И пошла. А в уборной собрания разрыдалась перед зеркалом от горестного недоумения и обиды. Так ее и застала старая Клейна, которая тоже «слышала обо всем».

— В чем дело?

— Он. Не знаю, зачем ему...

— Так и до тебя дошло?

Михалина поняла это так, что старуха все знает и во все верит.

А Клейна между тем, зная природу человеческую, верила толь­ко в то, что Алесь, может, и ляпнул что-нибудь такое, видя, как куражится над ним нареченная.

— Доигралась, — укоряла Клейна. — Хлопец тебя, видно по всему, любил, а ты, гулена, куражилась над ним, словно у него не сердце, а камешек, не кровь, а подслащенная водичка. А Загорские — люди страстные, люди с достоинством. Вот и достукалась. Имеешь теперь.

— Но ведь я его тоже...

— Что «тоже»? Что? Видимо, уже совсем сил не оставалось, если на такое решился.

У доброй Клейны сердце болело и за дочь, и за Майку, и за Алеся. Испортила жизнь трем молодым людям, да и сама ничего не добилась, противная девчонка. Вот оно к чему куражи да ка­призы ведут.

Клейна молчала, накапливая невольное раздражение против глупостей молодых. И потому, когда кто-то завел в ее присутствии речь о мерзком происшествии и опять употребил слова «взять си­лой», старуха не выдержала:

— Ну и взял бы, — иронически промолвила она. — Подумаешь, беда велика.

Майка после встречи с Клейной поверила во все до конца. На следующий день она попросила отца, чтобы Загорским отказали в приеме.

Пан Ярош остолбенел и спросил недоуменно:

— И ты слышала? Ты погоди, доня, может, вранье?

— Это правда, — отрезала та. — А прошу тебя, папка, никогда... ноги его тут...

Ярош благоговел перед дочерью, знал, что она — Человек и ее нельзя мучить расспросами. Если она говорит — она, по-видимому, знает и все обдумала.

— Как хочешь, — сказал он.

И потому, когда Алесь пошел вечером в городской дом, сня­тый Раубичами, там с ним просто отказались говорить. Пан Ярош смотрел в сторону, и, видимо, ему было жалко и больно, но досто­инство заставляло держаться именно так, а не иначе. Он сказал, будто очень сожалеет о том, что молодой человек так забылся, и, несмотря на уверения Алеся, добавил, что дело со сплетней зашло далеко и он вынужден защищать честь рода. Потому il faut que vous, Загорский, recuiez la maison de votre présense1.

А когда Алесь ушел из дома, — Майка не вышла к нему, — уви­дел Франса, гуляющего с Наталей по садовым аллейкам, и устре­мился к нему.

— Франс, даю тебе слово... Клянусь...

— Я, кажется, ничего не требую от вас, даже объяснений, — сухо произнес Франс. У него всегда был вид молодого придворно­го. — Я полагаю, это не лучший способ дружить с домом: позорить в этом доме одну из дочерей.

Алесь побледнел.

— Франс... Брат... И ты тоже?

И тут Франс дал волю застарелому своему раздражению, не­осмысленной ненависти к этому человеку, которого, после отчуждения Яденьки Клейны, начал избегать. Франс сердился на него, но Франсу казалось, что он, Франс, сердится за Майку. Молодой Раубич сам бы удивился и перестал уважать себя, если бы ему сказали, что главная причина — Ядвися.

Кто хочет убить собаку — винит его в бешенстве. И поэтому Франс не ощущал своей несправедливости. Наоборот, ему каза­лось, что его поступок есть самый достойный, справедливый и ис­кренний.

— Я не брат вам, — ответил Франс. — Даже если бы вы были мне родным братом, я бы, после такого поступка, хотел бы, чтобы такого брата у меня не было, чтобы он умер.

Наталя с удивлением переводила глаза с любимого ею Алеся на не менее любимого брата, бледного от гнева.

— Франс, — с укором промолвил Алесь, — я люблю