прикидывая, поймёт, или нет, говорить ли с ней, или не стоит – разве не ангелы они, посланные Всевышним с истинами простыми и ясными, которые люди уже не в силах понять из-за той нечистой гордыни, которая увела их в каменные замки и заставила делать оружие – сначала для убийства иных, а затем и подобных себе? Может быть, послушав её, этот странный герцог, так жаждущий что-то понять, отпустит их с Жанной? Или позволит сбежать? Или сам спрячет от людской расправы где-нибудь далеко отсюда? Ведь не просто так он решил говорить с Клод! И сейчас, когда вот так слушает, стал очень похож на другого герцога, который когда-то тоже расспрашивал Клод обо всех её, на первый взгляд, странностях, а потом, с отеческим беспокойством предупреждал о том неверии, сквозь которое им придётся пройти, как сквозь тернии…

Но, вот сейчас, Клод не видит никакого неверия! Сейчас она готова раскрыть перед этим герцогом все сокровища, которые познала её душа, и отдать их за то, чтобы с Жанной ничего плохого не случилось.

– Погоди, погоди, что ты сейчас сказала? Карл Лотарингский говорил с тобой?! Карл! И даже предупреждал, что при дворе вам будет тяжелее, чем в деревне!

Клод осеклась. Её мысли смешались со словами, произносимыми вслух, и, увлечённая своей идеей, она не заметила, как начала рассказывать Филлипу всю историю их с Жанной мытарств.

– Да. Он приглашал Жанну к себе в замок и посвятил в рыцари по всем правилам. А ещё он очень разволновался, когда увидел крест, который я ношу…

Клод доверчиво вытащила на свет тот самый крест с петлёй, который так поразил Карла Лотарингского. Чтобы показать его Филиппу, поднялась и хотела подойти. Но герцог вдруг вскочил и попятился так стремительно, что опрокинул стул, на котором сидел.

Это получилось нелепо и стыдно, но герцог вряд ли заметил и нелепость и стыд своего поведения. Мысли, чувства, вся память, вывернувшаяся вдруг самыми яркими впечатлениями, пришли в такое сильное волнение, что оказалось невозможно не только сидеть, но и стоять в комнате, заполнившейся словами и чувствами этой девушки!

– Стража! – заорал герцог. – Уведите! Не сейчас!..

Он положил руку на грудь, словно тяжело было дышать, и не смотрел как уводят Клод с её странным, будто бы всё понявшим взглядом.

Дышать, действительно, было тяжело. И только когда – уже вдогонку, герцог распорядился о еде для пленницы со своего стола и о комнате, лучшей, чем была до этого – только тогда и отпустило. Но не до конца!

Лотарингский герцог – этот высокомерный мистик, этот рыцарь, верный обетам воинов креста, хранящий, как полагали многие, такие тайны, за которые сам Рим продаст дьяволу всё, что ещё не продал сверх своей души – этот властелин был взволнован, увидев крестик на шее деревенской девчонки! Силы небесные! Да с его знаниями разволновать Карла могло, по меньшей мере второе пришествие!!!

Филипп зажал себе рот руками, словно боялся выпустить наружу эту чудовищную ересь…

А ересь ли?

Что если правда?!!! Что если сейчас он велел вывести вон ту, которая пришла спасать его гибнущую душу? Ту самую душу, которая вот-вот сбросит с себя тяготы герцогской мантии, скомкает её и бросит в пыль, чтобы сильной и обновлённой выступить против земных королей в одном строю с царём небесным?

Нет! Он бредит!

Хотя, с другой стороны…

Чем герцог Бургундии отличается от сборщика податей, который смог выбросить деньги, привязывающие его к земной жизни, наполненной одним только добыванием лучшей пищи и одежды, и последовать за Христом?

Но – то Христос! Его святость и праведность узаконены и признаны! Правда, признаны после распятия. И, может быть, когда он отдаст эту девочку на заклание, весь свет признает и за ней право спасать их?!

Нет! Нет! Эти мысли от лукавого! Это он приучил людей требовать юридических подтверждений всякому чуду и святости даже когда и чудо и святость очевидны настолько, что жить, как прежде уже не получается!

Филипп схватил-таки со стола кубок с бургундским, залпом его осушил и вдруг расхохотался, как безумный.

Он желал что-то понять? Но он понял только одно – Господь не любит его, раз поставил перед необходимостью искать ответ на вопрос, что есть истина и делать выбор!

– Будь ты проклята, Анжуйская мадам! – с неожиданной яростью крикнул вдруг герцог.

И, что есть силы грохнул об пол свой бесценный кубок.

* * *

В середине июля начались наконец переговоры о продаже Жанны английской стороне, поскольку французский король продолжал отмалчиваться.

Филипп Бургундский на переговорах вёл себя достаточно вяло. Предложенную Кошоном, от имени малолетнего короля Генри, сумму в десять тысяч ливров признал достаточной. Но все последующие попытки хоть немного её снизить пропускал мимо ушей, словно говоря: «Не хотите – не покупайте». И только когда кто-то из посланных Бэдфордом приватно поинтересовался, входит ли в указанную сумму и выдача другой девицы, захваченной вместе с Жанной, Филипп вышел из себя и заявил, что переговоры ведутся о выдаче одного конкретного лица и только!

Известие об этом весьма озадачило Бэдфорда, который и без того чувствовал себя медведем, изводимым в собственной берлоге мелкими грызунами. Кошону он велел немедленно разобраться с выдачей второй девицы, потому что процесс совершенно потеряет всякий смысл, если изобличённую еретичку в конце концов не отправят на костёр! И епископ, заметно присмиревший после поездки в Реймс, снова засучил рукава.

Несмотря на то, что результаты беседы с архиепископом он, как мог, смягчил, английская правящая партия оставалась недовольной его усилиями. Бэдфорд вообще готов был испепелить его гневом, не заручись Кошон заранее поддержкой епископа Винчестерского. Вдвоём они кое-как убедили регента в том, что не стоит дразнить Рим, который вряд ли выступит против такого священного таинства, как коронация, и запросто может, в свою очередь, не поддержать коронацию малолетнего Генри, которая на французской земле ещё не состоялась, но уже подготавливалась.

Самое лучшее, говорил Кошон, провести процесс, делая упор на оскорбление святой веры, на превышение полномочий, которые – ну, Бог с ними, пусть и были – но обернулись ересью уже после коронации дофина. Впрочем, эту мысль можно и не развивать особо, просто сместить акценты в некоторых поступках или высказываниях так, чтобы еретический налёт затенил всё деяния этой девицы, а там уж по писанию – «имеющий уши да услышит».

С горем пополам Бэдфорда удалось убедить.

Кошон сел за составление письма архиепископу Реймсскому, но тут вопрос о выдаче второй девицы – никого доселе остро не волновавший – вдруг