Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– О да, да…
Архиепископ печально опустил голову.
– Это была тяжкая обязанность, возложенная на меня Господом нашим. Как больно было мне оглашать подобное, и, как печально теперь смотреть на терзания его величества, который слишком многим обязан этой девушке и, конечно же, разрывается между долгом и верой.
Де Шартр даже прикрыл глаза, делая вид, что скрывает подступившие слёзы, и Кошон был вынужден терпеливо переждать этот приступ сострадания.
– Однако, – довольно бодро продолжил де Шартр через несколько томительных мгновений, – делать подобный выбор обязанность ещё более тяжкая, чем простое оглашение вины нашей Девы. Вы же видели, как удручил простых людей её плен. И разве может его величество отмахнуться от желаний своих подданных? Ведь, что греха таить, Дева, в известном смысле, принесла в наши земли… м-мм, некоторую ясность. По крайней мере, в вопросе власти. Корону получил французский принц, что вполне отвечало местным убеждениям, и я горжусь тем, что возложил её своими руками. Толпа ликовала, а это, знаете ли… Это сила, с которой нельзя не считаться! В честь Девы возводят алтари и часовни, служат мессы. Священник в Перигё произнёс проповедь о чудесах, совершённых Божьей посланницей, и его речь произвела сильное впечатление на прихожан! А в Аббвиле – вы только вдумайтесь, Кошон! – в Аббвиле, в Пикардии, где все настроения всё ещё определяют бургундцы, муниципалитету пришлось заключить в тюрьму двух горожан, сказавших о Деве что-то непотребное, чтобы спасти их от расправы!
Он продолжал говорить что-то ещё в том же духе, но Кошон уже откровенно заскучал. Если беседа и дальше продолжится вот так, общими фразами с перечнем фактов, половины из которых наверняка не было, это не только не прояснит положение дел, но запутает их ещё больше. Ведь, если раньше была ясна хотя бы позиция французской церкви, то теперь – если конечно де Шартр не юлит по своему обыкновению – теперь выходило, что церковь колеблется тоже и готова, вслед за королём, уступить воле плебейского большинства.
Скука на лице епископа от внимания де Шартра не укрылась. Внутренне он усмехнулся и решил, что хватит, наверное, терзать Кошона туманными рассуждениями. Но напоследок не смог отказать себе в удовольствии.
– Вспомните свой Бове, мой дорогой! – воскликнул он, дрожащим от сочувствия голосом. – Вспомните толпу, которая выгнала вас, только узнав, что Дева ведёт к городу их короля! А ведь гарнизон был вам предан, не так ли? Но что они могли противопоставить толпе? Как подавлять бунт, в основе которого лежат верноподданнические настроения?
Кошон заёрзал и зло посмотрел на архиепископа. Похоже, этому лицемеру доставляет удовольствие ковырять самую болезненную рану епископа. Но де Шартр вдруг стёр с лица сострадание и, откинувшись в высоком кресле, заговорил, наконец, по-деловому, словно и не было между ними только что лицемерной и бесполезной беседы.
– Нужно время, Кошон, чтобы продажа девицы вашему регенту никого не побудила к решительным действиям. Мало сказать «виновна», нужно ещё и доказать! А доказательства – это документы, которые пишутся и подписываются.
Он побарабанил кончиками пальцев друг о друга и внезапно спросил, не слишком, впрочем, ожидая ответа:
– Вы знаете отца Паскереля? Это бывший духовник нашей Девы. Честнейший человек, глубоко преданный своим убеждениям, образец нравственности для всех нас! Недавно мы много часов провели в беседе о том, насколько Жанна была разумна и неразумна в своих делах, и, знаете, преподобный Паскерель согласился со мной, что многие её поступки не соотносимы со званием Божьей посланницы! Это было как раз после того, как пришли сведения о казни этого бургундского капитана… Как там его?
– Франк д'Аррас, – подсказал Кошон.
– Да, да, – кивнул архиепископ. – Преподобный Паскерель понимал, как и я, что нужно сделать всё возможное, чтобы такое грязное пятно на делах Девы было уравновешено чем-то, что будет сделано во славу Господа и угодно ему. Я предложил выход по многим причинам спорный, но отец Паскерль, поколебавшись, всё-таки признал его вполне приемлемым, чем, кстати, снял груз с моей души, и мы… Не думаю, что мы согрешили. А если и согрешили, то только перед Девой. Однако, всё, что сделано во славу истинной веры должно быть принято и ей.
Кошон, который только-только начал заинтересовываться беседой, с лёгким холодком раздражения подумал, что архиепископ сейчас снова уведёт разговор в сторону общих рассуждений. Но тот, похоже, впал в многословие просто потому, что не желал называть вещи своими именами и только выражением глаз подсказывал собеседнику, что и как следует воспринимать.
– Её авторитет и влияние, как в войске, так и в среде горожан, были столь велики, что мы, служители церкви, просто не имели права их не использовать ради укрепления веры. И, между прочим, ради блага самой Жанны. Если сама она, по своей ли природной упрямости, или в силу каких-то иных причин, далеко не всё делала для прославления имени Божьего, мы с отцом Паскерелем решили хоть немного дело исправить. Пока не стало всем очевидно, что посланница миссию свою не исполняла, как дОлжно, следует воздать ей, хоть немного, той славой, которую она… ну, говоря честно, заслужила не вполне…
Кошон замер, начиная понимать, а архиепископ с вялой медлительностью, потянулся к медному колокольцу и несильно тряхнул им, наполняя комнату звоном, неожиданно мягким. Тут же в дверь просочился почтительный секретарь со стопкой бумаг, явно заранее приготовленных.
– Вот, взгляните, Кошон, – сказал де Шартр, осторожно снимая верхний листок. – Это копия письма, которое недавно было отослано чешскому королю Сигизмунду. Прочтите и скажите, разве это не торжество истинной веры?!
Секретарь, не теряя почтительности, перехватил бумагу и поднёс её епископу.
Тот бегло ознакомился с содержанием, не сдержался, хмыкнул. Ай да, архиепископ! Ай да Шартр!
Письмо представляло собой обращение Жанны к чешским повстанцам-гуситам, которых она корила за вероотступничество, и которым угрожала расправой, если посмеют ослушаться. Подписал письмо отец Паскерель от имени Девы, якобы не умеющей начертать собственное имя. Но тон письма не оставлял сомнений в том, что это не мирные поповские увещевания, а откровенный военный ультиматум! Причём, составленный так грубо, так примитивно-амбициозно, что назвать его подлогом не поворачивался язык. Кошон по опыту знал – всякая ложь, доведённая до абсурда, начинает балансировать на той тонкой грани, за которой её начинают признавать за правду. И чем проще, чем прямолинейней подход к этому абсурду, тем быстрее ложь переходит за грань.
– Вы представляете как благодарен нам теперь австрийский эрцгерцог46? – спрашивал тем временем де Шартр. – И здесь, – он потряс остальными бумагами, –