В четверг восьмого апреля, вечером, воины (за исключением Грегора Майнцского) вооружались. Все войско смотрело на город и семь холмов, на которых он раскинулся. На самом высоком, холме Христа Всевидящего, стояли огромные алые шатры Мурзуфла. У подножия холма пролегала выжженная пожаром часть города, а Мурзуфл стоял наверху и наблюдал, как вражеская армия заводит коней в транспортные корабли, запечатывает люки и грузится на галеры после благословения священников.

На рассвете следующего утра Мурзуфл по-прежнему наблюдал с холма, как корабли медленно пересекают бухту, двигаясь к другому берегу. За их движением наблюдали также сто тысяч греков. Все это сопровождалось невероятным шумом — барабанным боем и звуком труб. А я стоял на стене опустевшей Перы и наблюдал за Мурзуфлом, подставив лицо утреннему ветру. Он вел себя как на пикнике, устроенном, чтобы отпраздновать неспособность франков даже приблизиться к его берегам. Я спросил у себя, как делал это каждый день, где сейчас Джамиля с Самуилом, и подумал, что лучше бы Самуил отравил Мурзуфла. Потом подумал еще немного и решил, что лучше бы он отравил меня.

Атаковать решили с моря. Во время первого штурма венецианцы добились большого успеха, тогда как армия выстояла только потому, что узурпатор поджал хвост и убежал. Поэтому галеры еще раз были покрыты пропитанными уксусом шкурами и еще раз были свиты сети из виноградных лоз, чтобы набросить их поверх шкур.

Мурзуфл, видя, что армия готовится к осаде с моря, приказал надстроить каменные стены деревянными парапетами, чтобы венецианцы не смогли набросить на них абордажные крюки и перекинуть мостки с кораблей.

Когда Дандоло понял, что затеял Мурзуфл, он оснастил корабли более высокими мостками.

Мурзуфл, поняв затею Дандоло, надстроил стены еще выше.

Тогда Дандоло оснастил корабли для еще более высоких мостков.

Все это продолжалось до начала апреля. Мы с Лилианой и Грегором тем временем предавались скорби каждый по-своему, Ричардусы оттачивали мастерство в шахматах, а Пера стояла покинутая жителями, которые скрылись неизвестно куда.

Деревянные парапеты, надстроенные на стенах, не только увеличивали их высоту. Они выступали над бухтой, поэтому любой корабль, приставший к берегу непосредственно под такой надстройкой, оказывался уязвимым для атаки. Всякого, кому удалось бы высадиться на сушу, ждал камнепад. Нескольким маленьким кораблям удалось достичь берега. Команды уже начали выгружать осадные орудия, но попали под жуткий камнепад. Дандоло, узнавший о происшедшем, прокричал своим людям, что в таком случае они должны прекратить наступление с берега и попытаться перекинуть мостки на стену. Клянусь, до меня доносился его пронзительный голос с другого берега бухты. Мне было интересно, что сейчас делает Бонифаций и где сейчас Джамиля. По-моему, я весь тот месяц, каждую его минуту, думал о Джамиле. В голову лезли опасные мысли. Мы ведь были с ней близки — что, если она сейчас носит моего ребенка? Мой ребенок не сойдет за ребенка Самуила. Все сразу обо всем догадаются, подвергнут ее позору, если не разыщу ее и не женюсь на ней… Я, величайший насмешник над всеми романтическими бреднями, часами предавался подобным размышлениям, тратя время попусту. Даже сейчас, когда стоял и наблюдал за настоящим морским сражением, мое скомканное прощание с Джамилей казалось не менее пагубным для благосостояния всего мира, чем натужно отдаваемые приказы Дандоло.

А дож поставил перед своими моряками непростую задачу: приказал большим кораблям, с достаточным балластом в противовес высоким надстройкам, подойти к стенам настолько близко, чтобы матросы смогли закинуть абордажные крюки и закрепить их на стенах. Венецианцы знали свое дело и имели нужную сноровку. Именно так они захватили два десятка башен за одно утро прошлого июля. Ветер обычно дул с севера, что помогло бы кораблям приблизиться к стенам. Но сегодня возникло неожиданное препятствие: ветер переменился, задул с юга и был настолько сильным, что корабли не сумели, несмотря на весла, подойти достаточно близко к берегу и забросить крюки. Сам император поразился такому развитию событий: до момента атаки никакого южного ветра в бухте не было. У местных не находилось слов, чтобы описать подобное чудо. Даже те корабли, что успели подойти к берегу, невольно дали задний ход, оставив людей в безвыходном положении на стенах, под градом камней.

Дож прокричал своим визгливым голоском, что этот переменчивый ветер скоро утихнет. Но время шло, а затишья не наблюдалось. К середине дня в попытке взобраться на стену погибла сотня людей. Весь штурм обернулся катастрофой. Когда был отдан приказ к отступлению, ликующие греки, многие из которых находились всего в нескольких ярдах от наступавшей армии, стоя на стенах, спустили штаны и выставили голые задницы потерпевшим неудачу завоевателям.

К тому времени, как выгрузили лошадей, солнце уже садилось, воздух стал прохладным, и вся армия была готова зарыться под камни от стыда и безнадежности. Поднявшийся южный ветер убедил моряков, а заодно и половину пилигримов (все они были добрыми христианами), что древний морской бог настроен против них. Гибель стольких людей всего за один день, не принесший никаких завоеваний, убедила большинство вожаков, что этот штурм был чудовищной и даже греховной ошибкой. Только Дандоло и Бонифаций не утратили вкуса к продолжению штурма. До Страстной пятницы оставалась неделя, и пилигримы, в основном, думали о Боге.

В тот же вечер Бонифаций созвал к себе в шатер епископов и остальных церковников. Больше никто не присутствовал. Я попытался проникнуть туда под видом музыканта, но Клаудио, охранник, меня не пустил. Пришлось болтаться неподалеку до окончания совета, а потом, выскочив из темноты, завязать обычный разговор с епископом Конрадом, пока он шел к себе в палатку.

— Я уже говорил тебе несколько недель назад, — любезно сообщил мне Конрад, — что Бонифаций требует от служителей церкви то, с чем они никак не могут согласиться. Не забивай себе голову лишним.

— А что будет дальше? — не отставал я. — Что мне сказать Грегору? — Это была уловка: Грегора сейчас ничего не волновало, кроме собственной души и Бога.

— Не знаю, сын мой, — устало ответил Конрад. — Это будут решать завтра армейские предводители. Наши православные братья, может быть, и неверно судят, но не могу не согласиться с ними, что церкви не пристало участвовать в военных действиях.

Меня приятно удивило подобное заявление, но Конрад поспешил уйти, прежде чем я успел спросить, не собирается ли он перейти в другую веру.

После весьма тягостной для всех ночи, во время которой дезертировало около ста человек, Дандоло и Бонифаций встретились с другими вожаками и попытались их сплотить. Меня, как всегда, позвали, по настоянию дожа, играть на лютне. И как всегда, никто меня не слушал. Даже когда я вообще перестал играть и, сложив руки, откровенно подслушивал, никто на меня не обратил внимания.

В начале совета мне казалось, что других попыток штурма предпринято не будет. Чуть ли не каждую минуту то с одной, то с другой стороны раздавалась самая часто повторяемая фраза с небольшими вариациями: «Ясно, что это знак свыше. Мы были не правы, напав на Новый Рим / Новый Иерусалим / Царьград!»