– Ты помирать где собираешься?

Вопрос не с потолка. Ушаков пожал плечами:

– Если не в море, так, наверное, в деревне.

– А что у тебя там, в деревне-то?

– Да ничего. Ни кола ни двора.

– А я, – вдруг сказал Потемкин, – помирать стану в Николаеве. Сам я этот город выдумал, сам и взлелеял. Пусть там и лежат мои кости, а в Петербурге гнить не желаю…

Прелюдия завершилась. Светлейший спустил ноги с тахты, от медвежьего окорока отрезал адмиралу жирный ломоть:

– Ешь! Ты же с дороги…

Ушаков не был знатен, а Потемкин, давая жестокие уроки титулованным гордецам, с простыми людьми вел себя просто.

– Ты мне нужен, – сказал он. – Хочу обсудить будущую кампанию на море: что нам делать вернее? А всех этих Войновичей и Мордвиновых мы за пояс заткнем…

Ушаков хотя и натерпелся обид от Мордвинова, но – честный человек! – за Мордвинова же и вступился:

– Для хозяйства флотского Николай Семеныч пригоден: он леса дубовые вокруг Николаева садит, с Дона уголь каменный возит, учит бабок наших без дров обходиться…

Потемкин выслушал. Снял с головы парик и отбросил его. По плечам сразу рассыпались нежные льняные кудри.

– Ваше превосходительство, – титуловал он Ушакова, – с сего дня будете командовать флотом из Севастополя, а Осип де Рибас останется при гребной флотилии… Прошу должное отдавать всем храбрым и достойным… Что еще надобно?

Ушаков жаловался, что людей в экипажах мало.

– Обычный вопль, – отвечал Потемкин. – Баб в деревнях полно, парней тоже, а вот нарожать матросов не поспевают. Бери на корабли солдат.

– Они к морю несвычные. Хочу греков из Балаклавы просить, чтобы навигаторов дали. Еще мне надобно несколько лесов сосновых срубить – для ремонта кораблей…

В беседе Ушаков пользовался морской терминологией, которую Потемкин освоил в совершенстве, и потому, сказав «фор-брамстеньга», Ушаков не объяснял, что это такое. Он завел речь о скудости казны флотской.

– Что деньги? Вздор, а люди – все!

– И я такого же мнения, – отвечал Ушаков, – паче того, сколь человечество существует, а умнее денег для расплаты за труды еще не придумало. Но возымел я желание денежными призами поощрять канониров пушечных за каждое меткое попадание. Пусть азарт явится и соревнование похвальное. А матросу, сами ведаете, каждая копеечка в кошельке дорога. Ежели, ваша светлость, деньги вздор, а люди – все, так вот и давайте мне денег!

– Еще чего? – хмуро спросил Потемкин.

– Якоря нужны тяжелее. Канаты крепче.

Незаметно вошел Попов, и Потемкин велел ему:

– Федору Федоровичу давать все, что просит…

Ушаков был предупрежден: турки снова рассчитывают взять Крым десантами, уничтожить Севастополь и весь флот Черноморский. Светлейший с адмиралом пришли к убеждению, что прежде надо бы штурмовать Анапу, как ближайшую базу турок на Кавказе, и разгромить Синоп, откуда турецкие «султаны» плывут к Севастополю. Напутствие Потемкина было таково: «Требовать вам от всякого, чтоб дрались мужественно, или, лучше скажу, – по-черноморски! Я молю создателя и поручаю вас ходатайству господа нашего».

К 1790 году незаметно для многих сложился круг людей, которым в XIX веке предстояло стать придворной элитою (Ливены, Бенкендорфы, Адлерберги), но эти пришлые господа крутились пока что вокруг «малого» двора в Павловске или в Гатчине, мало кому известные, а будущий граф Аракчеев в чине подпоручика артиллерии натаскивал в арифметике сыновей Николая Ивановича Салтыкова… Павел, мучимый давним недовольством, утешался мыслями о своем превосходстве над матерью, которой однажды и сознался:

– Я внутренне чувствую, что в с е меня любят.

– Хуже быть того не может, – отвечала мать. – Очень опасное заблуждение думать, что ты всеми любим. Готовьтесь, сын мой, выносить и всеобщую ненависть…

Невестка заказала для печей в Павловске заслонки железные, но с мастером за работу не расплатилась. В ответ на упреки в крохоборстве оправдывалась:

– Но я же великая княгиня, да и дорого ли стоят эти заслонки? А сделав их для меня даром, мастер невольно выказал тем самым преданность моему высочеству.

– Заслонки – тьфу! – согласилась Екатерина. – Но революции с того и начинаются, что с человеком плохо расплачиваются…

Граф Сегюр был отозван на родину, из Парижа приехал новый посол Эдмонд Женэ, которого императрица всячески третировала, как представителя новой Франции – революционной. Павел тоже избегал Женэ, а матери он сказал:

– О чем там спорят в Париже? Будь моя воля или имей я власть вашу, я бы их всех усмирил пушками.

– Вы, – ответила Екатерина, – плохо кончите, осмеливаясь думать, что с идеями можно бороться пушками…

Дела становились день ото дня хуже! Россия скатывалась в кошмар политической изоляции, и уже потому так дорог был для нее союз с Австрией. Екатерина в раздражении писала Потемкину: «Каковы цесарцы бы ни были и какова ни есть от них тягость, но оная будет несравненно менее всегда, нежели прусская, которая совокуплена со всем тем, что в свете может быть только поносного…» Берлинский посол Келлер вел себя при дворе нагло, общаясь более с цесаревичем Павлом, нежели с Безбородко; Екатерина в гневе говорила своему «визирю»:

– Иосиф-то умирает, всеми ненавидим, и не оттого ли занемог, что болтал много, пустяками народ беспокоя. Однако нам без Вены хуже будет. Смотри, сколько врагов у России: Турция, Швеция, Англия, Пруссия, Франция… А где сейчас армия Пруссии? – вдруг спросила Екатерина.

– Она квартирует уже в Силезии.

– Тогда ясно: в Берлине ждут смерти Иосифа…

Иосиф II скончался. На престол заступил его брат Леопольд I, бывший тосканский герцог. Берлин потребовал от него немедленного мира с Селимом и чтобы Австрия вернула полякам Галицию. За эту вот «милость» Польша подарит Пруссии Торн и Данциг.

– Кто автор этого дурачества?

– Очевидно, Герцберг, – отвечал Безбородко.

– А я-то думала, что маркиз Луккезини…

В апреле гром грянул: Пруссия заключила союз с Польшею, и Фридрих-Вильгельм немедля потребовал от поляков уступки Торна и Данцига. Через варшавских шпионов Петербург сумел перехватить прусских курьеров; вот что писал Луккезини своему пьяному королю: «Польша теперь в безусловном распоряжении вашего величества. Можете ею пользоваться, как удобным театром для войны с Россией или Австрией или же как оплотом для сохранения Силезии». Екатерина была подавлена:

– Александр Андреич, никак мы сели в лужу?

– Надо скорее отправлять Булгакова в Варшаву…

В беседе с Александром Воронцовым, братом Дашковой, Безбородко жаловался на все растущее всесилие фаворита Зубова: