Христиане с самого начала своего существования были одними из самых антикоммерческих верующих, в большей степени, чем иудеи, мусульмане, индуисты, зороастрийцы и даже буддисты.² Важными теоретиками экономики в первом тысячелетии христианства были монахи, мистики и отцы-пустынники, в стиле святого Августина отвергавшие просто человеческий город. Отцы-пустынники с их антикоммерческими идеалами оказали большое влияние и на мусульманский мистицизм, несмотря на преклонение мусульман перед купцом-капиталистом из Мекки.³ Главный исторический парадокс данной книги заключается в том, что, как ни странно, именно христианская Европа, медленно после 1300 года и безостановочно после 1700 года, искупила буржуазную жизнь.

Браудель писал в 1979 г., что "когда Европа вновь ожила в XI веке, рыночная экономика и денежная изощренность были "скандальными" новинками. Цивилизация, олицетворяющая древнюю традицию, по определению была враждебна улучшению. Поэтому она говорила "нет" рынку, "нет" извлечению прибыли, "нет" капиталу. В лучшем случае она была подозрительной и сдержанной".⁴ Брейдель ошибался в отношении практической жизни, которая была погружена в рынок. Но он был прав в отношении окружающей идеологии, особенно в отношении экономического успеха. Зиммель хорошо выразил это в 1907 году: "Массы - начиная со Средних веков и вплоть до XIX века - считали, что в происхождении больших состояний есть что-то неправильное. . . . О происхождении состояний Гринальди, Медичи, Ротшильдов рассказывали страшные истории. ...как будто здесь действовал демонический дух".⁵ Зиммель, как обычно, точен. Именно массы, популисты, hoi polloi, придерживаются таких взглядов наиболее ярко. Тюремщик в XIII веке презрел мольбы богача о пощаде: "Идемте, господин Арно Тиссере, вы погрязли в такой роскоши! . . . Как же вы можете быть без греха?"⁶ Вторя Иисусу в его словах о богачах и верблюдах, другой альбигойский ученик Леруа Ладюри заявил, что "те, кто имеет имущество в этой жизни, могут иметь только зло в другом мире. И наоборот, те, кто имеет зло в настоящей жизни, будут иметь только добро в будущей жизни"⁷.

Такое презрение к собственности в настоящей жизни и соответствующее ему презрение аристократов к пошлости проверенного торговлей благосостояния и сегодня трудно игнорировать даже среди элиты, поскольку оно заложено в европейской литературной и религиозной традиции, послужило основой для таких романов, как "Главная улица" Синклера Льюиса или "Нажива" Ричарда Пауэра, и множества фильмов. Крестьянка завидует тем, кто получает прибыль, хотя сама она получает прибыль от продажи яиц. Пролетарий ворчит на своего босса - хотя, став им, он меняет свое мнение. Аристократический барон презирал торговцев, хотя и занимался выгодной торговлей, когда это ему сходило с рук без потери социального положения, как, например, во Флоренции. Историк Майкл Маккормик отмечает, что "позднеримское наследие презрения к торговле", усиленное риторикой современного духовенства, стыдящегося своего буржуазного происхождения, заслонило доказательства возрождения европейской торговли в VIII и особенно IX веках (заметим, на два-три века раньше, чем это сделал бельгийский экономический историк Анри Пиренн в 1925 году или Браудель вслед за ним). "Христианская неприязнь к торговле - если не к ее продолжению - в сочетании с новой аристократической этикой воинской жизни породила правящий класс [и, соответственно, сохранившиеся свидетельства, написанные им или в его честь], который часто был равнодушен, а иногда даже враждебен к торговой жизни"⁸ Это в другой версии продолжило презрение к буржуазии, которое демонстрировали аристократические греки и сенаторские римляне.

Историк Дэвид Гилмур убедительно доказывает, что трудности с поглощением Италии северной Священной Римской империей привели к тому, что уже в XI в. итальянцы Ломбардии и Тосканы оказались предоставлены сами себе: "Рост и процветание городов давали их жителям желание и уверенность в себе, чтобы управлять делами своих коммун".⁹ Северные итальянцы так и не смогли перестать быть купцами, хотя купцы периодически мечтали о воинской славе. Английский писатель Тобиас Смоллетт жил во Флоренции в 1760-х годах: "При всей своей гордости флорентийские дворяне, однако, достаточно скромны, чтобы вступать в партнерство с лавочниками и даже продавать вино в розницу. Несомненным фактом является то, что в каждом дворце или большом доме этого города есть маленькое окошко, выходящее на улицу, снабженное железной задвижкой, над которой висит пустая фляга, как указатель. Вы посылаете своего слугу купить бутылку вина... . . Довольно необычно, что в дворянском доме не считается зазорным продать полфунта фиг или взять деньги за флягу кислого вина"¹⁰ Если Смолетт прав, то можно задаться вопросом, почему флорентийцы не произвели промышленную революцию.

Никто в Европе до XIX века не создавал в широких масштабах цивилизацию, уважающую бизнес. Торговая Верона управлялась веронскими джентльменами, как и торговая Англия времен Шекспира управлялась людьми со шпагами, циклами сонетов и должностями при дворе, а не людьми с бухгалтерскими книгами. Даже Антверпен в Испанских Нидерландах, хозяйка европейской торговли XVI века, управлялся олигархией неторговцев. Но в Амстердаме, Роттердаме и Лейдене, и особенно в Бирмингеме, Манчестере и Глазго, а затем в Филадельфии, Нью-Йорке и Бостоне экономическая риторика изменилась, причем навсегда.

Даже в торговой Италии грань между аристократом и боргезе была резкой, даже если аристократы, как и Медичи, происходили из среднего класса. Сказочник Джованни Боккаччо (1313-1375) был сыном служащего флорентийского банка Барди (этот банк вскоре был разорен отказом гордого Эдуарда III Английского выполнять свои долги). Боккаччо был воспитан как банкир. В своем сборнике рассказов "Декамерон" (1349-1351 гг.) он уважительно относится к купцам, хотя, как и его соотечественник Данте за полвека до этого, суров к купцам-обманщикам.

Однако рассказ Боккаччо о Саладине, замаскированном под странствующего купца с Кипра (чтобы обнаружить и перехитрить европейские приготовления к Третьему крестовому походу, 1189-1192 гг.), зависит от иронии знатных людей, не способных скрыть свое благородство, хотя якобы являющихся простыми наемниками. Итальянский хозяин Торелло, "джентльмен" (gentiluomo) или "рыцарь" (cavaliere), представитель ломбардского городского дворянства, а не аристократии ("он был частным городским жителем, а не [сельским] господином": era cittadino e non signore), восклицает о трех знатных сарацинах, еще не до конца разобравшись в их купеческой маскировке: "Дай Бог, чтобы в нашей части света появились господа такого качества, какое я сейчас нахожу в кипрских купцах!"¹¹ Благородство сияет. Торелло "подумал, что это были люди выдающиеся [magnifichi uomini], гораздо более высокого ранга, чем он предполагал вначале". Обратите внимание на расстановку по рангам в иерархии, которая была первой задачей при встрече с незнакомцем в досовременном мире. Она аналогична первой задаче размещения по расе в США или по социальному классу U/non-U в Южной Британии. Торелло дарит им шелковые и меховые одежды