У этих «человеколюбивых россов» просто было недостаточно времени, чтобы толком научиться настоящей ненависти и презрению к евреям у понаехавших в Россию немцев и французов… Но они этому еще научатся.

Ободренный замечанием реб Йегошуа Цейтлина, реб Мордехай Леплер тоже вставил слово:

— Да, эти «человеколюбивые россы», в сущности, те же самые польские помещики, которые, угощая своего еврейского арендатора медом, могут вдруг позвать гайдуков и велеть им впихнуть «жидку» в рот кусок свиного сала. А если он сопротивляется, еще и отлупить его.

Тут Авром Перец вскочил с места, и его сладкие выпуклые еврейские глаза зажглись гневом.

— Если здесь, — воскликнул он, — продолжат говорить в таком духе про добросердечных русских, я встану и уйду с этого собрания…

Когда Невахович увидел такое поведение своего хозяина, его лицо торжествующе засияло. Он поднялся с места и принялся махать тетрадкой, из которой только что зачитывал свои вопли «дщери иудейской».

Такой порыв благородного гнева Аврома Переца вызвал у некоторых из присутствовавших улыбку, другие изобразили на своих лицах удивление и нахмурили брови. Всем показалось странным, что этот разбогатевший еврей из галицийского местечка Любартов, не умевший даже толком выговорить какое-нибудь длинное русское слово и говоривший «замечатене» вместо «замечательно», не дает даже пылинке упасть на его с Неваховичем «человеколюбивых россов». И это в то время, когда реб Нота Ноткин, реб Йегошуа Цейтлин и другие основоположники русской торговли, давно и основательно знавшие Россию и русский народ, молчали. Собравшиеся начали перешептываться между собой.

Однако тут поднялся реб Нота Ноткин. Он удержал Аврома Переца и напомнил гостям, что здесь они находятся среди своих. Здесь, можно сказать, обсуждаются дела семейные. Поэтому каждый волен высказывать свое мнение.

Его поддержал реб Йегошуа Цейтлин:

— Успокойся, Авром! Я не это имел в виду. Я хотел только сказать, что иноверческий мир везде одинаков. И мы должны быть осторожны. За каждым теплым летом в нашем Изгнании всегда следует суровая зима. Поэтому мы заранее должны обеспечить себя дровами. Обеспечить, пока еще тепло, чтобы потом не бегать и не искать горячие уголья, когда уже начнет подмораживать…

Авром Перец снова уселся на свое место, но успокоиться все еще не мог или притворялся, что не может. Он задумчиво разглаживал свои кучерявые темные волосы, дергал жесткую, как проволока, рыжую бородку.

— Эта притча очень хороша… — сказал он, — но стране, в которой мы живем, мы обязаны прежде всего продемонстрировать нашу благодарность, приспособиться к ней своим внешним обликом, не бросаться слишком сильно в глаза, не основывать государство в государстве…

Реб Йегошуа Цейтлина эти слова зятя кольнули в самое сердце. Он услышал в них какой-то далекий отзвук дыхания некой двойной жизни, потаенный звон серебряных рублей, за которые продают веру родного отца и язык родной матери… Он недружелюбно посмотрел на своего преуспевающего зятя, нахмурился и сказал:

— Боже упаси, Авром! Ты ведь знаешь, что наши мудрецы сказали: «Начинают служить ради вознаграждения, а потом служат ради самого служения».[378] То есть начнешь приспосабливаться внешне, а потом приспособишься и внутренне. Такими вещами играть нельзя.

Авром Перец взглянул своими выпуклыми глазами на тестя и обжегся об открытый взгляд его синих глаз. Он что-то буркнул и прикусил губу. Предостережение реб Йегошуа Цейтлина попало в самое слабое место Аврома Переца. Казалось, эти синие глаза под нахмуренными бровями читали то, что он в сердце своем не так уж сильно уверен в собственном еврействе, вывезенном из родного Любартова. Авром Перец смотрел на иноверческую милость и как будто взвешивал, что ему выгоднее…

Хозяин дома, реб Нота Ноткин, сразу же почувствовал, что тень пробежала между тестем и зятем и это заставило насторожиться всех собравшихся. Поэтому он постарался тут же загладить неприятное впечатление и всех примирить:

— Конечно, в стране, где мы живем и обустраиваемся после десятков лет беспорядков и гонений в Польше, мы должны вести себя достойно и скромно. Я вижу все не в таком мрачном свете, как мой друг, реб Йегошуа Цейтлин, однако и не в таком радужном, как реб Авром Перец. Я только верю в наступление лучших времен, мир улучшается… Но прежде всего мы обязаны позаботиться о наших правах, о наших гражданских правах, хочу я сказать. Проталкиваться просто так с нашими добрыми человеческими качествами и с нашими большими способностями мы не можем. Может быть, отдельные евреи еще могут это сделать, но это ненадолго. Мы начинаем выглядеть непрошеными гостями на чужой свадьбе. Лакей не хочет нас даже на порог пускать, а мы всё продолжаем кричать, что принесли с собой дорогие свадебные подарки!

2

Последние слова реб Ноты Ноткина вызвали горький смех, который, однако, тут же смолк. Тем не менее все еще были под впечатлением разгоревшегося было жаркого спора между тестем и зятем. Этот спор затронул потаенные струны в сердцах всех собравшихся. Про себя каждый согласился либо с реб Йегошуа Цейтлиным, этим просвещенным учеником Виленского гаона, либо с Авромом Перецем и с его ассимиляторскими устремлениями. Голоса стали резче, высказывания — короче. Теперь уже никто не дожидался, пока реб Нота Ноткин даст ему слово. Начался спор всех со всеми. Говорили поспешно, резко, перебивая друг друга. Все это стало напоминать застольный спор на старомодной еврейской свадьбе.

— А я считаю, — размахивал пустым бокальчиком из-под меда реб Мордехай Леплер, — я верю в то, что уже не раз говорил моему свату, реб Ноте Ноткину: потихоньку, потихоньку! Не надо устраивать шумихи. Пусть каждый закрепляется в этой новой для нас России как может. А если он нуждается в помощи, то ему надо помочь потихоньку. Не рассказывайте никому, что вы собираетесь делать ради еврейского населения. И, уж конечно, не начальству. Боже вас упаси! Если задаешь вопрос, то сразу и получаешь отказ. Не надо орать повсюду о правах. Лучше дорого платить, чем драться за них…

— Реб Мордехай, — пытался его перекричать кто-то, — а если платить нечем?

Сатановец, плохо переносивший крепкие напитки, был немного не в себе. Он моргал близорукими глазами, глядя на восковые свечи, и говорил скорее по-немецки, чем по-еврейски, казалось, обращаясь к самому себе и подчеркивая каждое слово:

— В анно тысяча семьсот семьдесят седьмом и в анно тысяча семьсот семьдесят восьмом я учился в Берлине и имел честь познакомиться с Мендельсоном…

Реб Мордехай Леплер перебил его:

— Реб Мендл, говорите по-еврейски!

— Ах да, эпдшульдиген! — ответил по-немецки сатановец, но потом все-таки перешел на простой еврейский: — Извините, хочу я сказать. В те годы, когда я учился в Берлине, был именно такой момент в жизни