Несмотря на военное время, книга вызвала большой резонанс. Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольфа поместили статью И. Гурвича «Ласкающие стрелы», где автор писал: «Если беллетристическая литература не дала нам ничего радостного за последнее время, то нельзя сказать того же про поэзию. В этой области отрадное явление представляет только что вышедший сборник Н. Гумилёва — „Колчан“… Стихи Гумилёва написаны отчасти в тонах старой школы, простым, звучным и задушевным языком, — и в этом их главное достоинство…»

Даже Городецкий, через несколько лет резко разошедшийся с Гумилёвым во взглядах на поэзию, писал о «Колчане» в журнале «Лукоморье»: «…В „Колчане“ экзотический талант Гумилёва дает много прекрасных своеобразных цветов… Какой-то невежественный мальчик из „Летописей“ издевается со свойственной этому серому журналу развязностью над Гумилёвым… Пусть ему будет стыдно. Гумилёв, прирожденный путешественник, во-первых. Во-вторых, он — кавалер двух степеней ордена Св. Георгия за нынешнюю кампанию и право его рассказывать про Италию и про войну неотъемлемо. Среди массы военных стихов стихи Гумилёва выделяются документальностью и чувством значительности переживаемых событий. Такие строчки, как „Наступление“, не забудутся и после войны…» Интересно, что на обложке этого номера журнала была помещена акварель художника Г. Френца «Выезд казачьей бригады». Были и другие мнения поэтов и критиков, которые отдавали дань уважения мастерству Гумилёва, но не поняли да и не могли оценить подлинную глубину военных стихов поэта.

В «Летописях» (№ 1, январь 1916 года) Н. Венгров писал о «Колчане»: «Стихи Гумилёва очень недурно сделаны — об этом говорить излишне. Выученик г. Брюсова с этой стороны достаточно себя зарекомендовал прежними своими книгами… какое великолепие, какое ослепительное богатство названий, знаменитых мест всего мира, прекрасных слов и великих имен рассыпано по всей книге! Кажется, нет ни единого стихотворения, в котором не было бы серафимов, муз, архангелов, италийских украшений! Венеция, Фра Беато Анджелико, Рим, Пиза, Юдиф, Персей, Падуанский собор, Африканская ночь, Генуя, Китайская девушка — это все только названия отдельных стихов (далеко не всех!), а что в самих стихах!., почти вся книга столь шикарна, что она может уступить в богатстве разве только Игорю Северянину. Говорю — почти вся книга потому, что часть стихов относится к русской современности — к войне. Можно весьма откровенно рассказать о своей дыре в душе — это блестяще сделал Гумилёв своими блестящими стихами. Но говорить в таком же тоне о войне — это выше всякой меры! Ведь война — не „молочно-белый мрамор Каррары“, ведь там люди умирают „…воистину светло и свято…“»

Именно Венгрова имел в виду Сергей Городецкий, когда писал о «Летописях» в журнале «Лукоморье».

Были и те, кто пытался скрыть собственную малозначимость огульным обругиванием настоящей поэзии Гумилёва. Среди его таких «оппонентов» был и вездесущий «тыловой поэт» Борис Садовской.

Гораздо важнее другое: известные критики и провидцы русской литературы высоко оценили новую книгу поэта. В февральском номере «Русской мысли» о «Колчане» Гумилёва написал Борис Эйхенбаум и подчеркнул, что в «творчестве Гумилёва совершается, по-видимому, перелом — ему открылись новые пути… Поэтический „Колчан“ Гумилёва обновился — стрелы в нем другие… стрелы эти ранят его собственную душу». Еще более высоко оценил творчество Гумилёва прекрасный критик Виктор Жирмунский, писавший в двенадцатом номере «Русской мысли»: «В последних сборниках Гумилёв вырос в большого и взыскательного художника слова».

Наиболее обстоятельная рецензия на «Колчан» вышла в шестом-седьмом номерах за 1917 год журнала «Аполлон» и принадлежала перу поэтессы Маргариты Тумповской, которая писала: «…Такая книга может сделаться одновременно предметом самой суровой критики и самого глубокого восхищения… Творчество этого поэта до такой степени сродни искусствам изобразительным, что кажется, будто ему пришлось преодолевать каким-то внутренним усилием те препятствия, какие стоят на пути живописца, а не поэта; ему пришлось побеждать статичность им создаваемого. Поэтическая жизнь его прежних образов начиналась и кончалась в них же самих. Веши двигались, но оставались мертвыми, и дух их не оживлял. Поэтическое прошлое Гумилёва представляется мне музеем, где фантастические изображения по стенам застыли в позе стремительного движения. Теперь это изменилось. В тот прежний мир, чудесный и неподвижный, ворвалась живая воля и кажется, что поэт наконец приобщился своему творчеству и что голос зазвучал заодно со словом. То, чего достигали прежде только отдельные, лучшие из его поэм („Капитаны“ из „Жемчугов“, „Открытие Америки“ из „Чужого неба“), звучит теперь освобожденными полным звуком на протяжении большого цикла его стихов, который назван „Колчаном“. Изобразительное мастерство поэта от этого нисколько не пострадало. Напротив того, оно возросло явно и несомненно. А сам он наконец воспользовался тем прекрасным правом поэта, какое дает ему именно его искусство: не только создавать, но и пребывать в создаваемом… Стихи „Колчана“ — это отрывки какой-то большой поэмы, может быть о мире, а может быть о самом поэте. Иногда, становясь для нас наследием романтики, его поэзия своим героем делает мир, и вот моря, корабли и храмы становятся в них драматически действующими лицами. Но не они одни. Земной мир возвращен лишь наполовину своей романтически-пышной праздности. Другой герой поэзии Гумилёва — он сам — придет к нему неизменным гостем. Поэзию „Колчана“ нельзя назвать ни только созерцательной, ни лирической. Лиризм чужд всему поэтическому облику Гумилёва. Он чужд ему уже потому, что ощущение самого себя не дано ему непосредственно. Он приходит к нему не сразу, но только через ощущение других вещей. В глубоких странствиях, на поворотах большой дороги, он вдруг становится с собою лицом к лицу. Мир разным образом воплощает странствующую в нем душу. Блуждая по земле, фантомы романтических сказок находят самих себя только через ряд самых удивительных воплощений. Так стихийная воля мира помогает поэту отыскивать в нем свое лицо. Есть два движения. Одно всеобщее, мировое, — слепое движение вещи. Другое — движение отдельной воли, сосредоточенной в себе одной. И вот тогда, когда это второе движение покорно отдает себя первому, — тогда настает мгновение того неповторимого сочетания, какое только очень редко можно найти в поэзии: сочетания спокойствия и движения… Каким станет его будущее — мы не знаем. И есть один только большой залог — это: „Дух Колчана“ в его раскрытии».

Даже во времена самых жестких гонений на творчество поэта Гумилёва в советской России критик Ан. Тарасенков вынужден был признать в статье «Поэзия и война 1914 года. На фронтах литературы»[58]: «…1914 год сделал Гумилёва намного более откровенным. Книга „Колчан“ (1916) содержит в себе уже современные гимны, в которых Гумилёв страстно призывает к борьбе, к наступлению. Война предстает как священное дело, как величественное священнодействие. Здесь будет уместным привести целиком одно из замечательнейших по своей художественной силе стихотворений поэта, необычайно полно вскрывающее наступательно-милитаристические вожделения певца российского империализма „Наступление“… Здесь сосредоточено все — и бесконечнонаглая уверенность в своих силах, и подчеркнутый национализм, и религиозно-мистическое понимание войны, как „подвига“, и уверенность в „правоте“ своего дела, свершитель которого настолько „велик“, что ему даровано бессмертие. Такой последовательности и силы не было более ни у одного из певцов-апологетов войны 1914 года: