годов «пресса стала инструментом формирования веры (государственной власти. — Д. Ц.); отсюда и переход к пропаганде»[2036]. Попытка проследить характерную для довоенной ситуации стратегию «вербовки» читателя посредством прессы приводит ученого к обобщениям антропологического толка: например, Брукс указывает на почти религиозный подтекст «преданности», «самопожертвования» со стороны редакторов и услужливых журналистов анализируемой им газетной индустрии[2037]. Ключевым паттерном статьи оказывается движение прессы от функции информирования к функции пропаганды. Вместе с тем то значение в вопросе влияния на массы, которым Брукс наделяет раннесоветскую прессу и книгоиздание, не вполне соотносится с оценкой их пропагандистского потенциала современниками. В частности, В. Ф. Ходасевич, рассуждая о ситуации тех лет, писал, что «правительству [в 1920‐е годы] было безразлично — продавать книги или раздавать их даром», а печатная продукция, обильно поступавшая в сельские библиотеки, «оценивалась населением в соответствии с качеством бумаги <…> книги курились, а не читались»[2038]. Изложенные в этой статье выводы довольно предсказуемы для избранных автором хронологических рамок рассмотрения, однако распространение эксплицированной Бруксом логики на более поздние стадии развития сталинского режима оказывается в высшей степени показательным. Сопоставление довоенной и послевоенной ситуаций убедительно доказывает, что вектор эволюции культурной политики серьезно изменился в те самые десять лет, разделяющие 1935 год, которым завершается интересующий Брукса период, и 1946‐й, которым начинается период, рассматриваемый нами. Мы сосредоточимся на отдельном фрагменте картины институциональной истории культуры послевоенного периода — «Литературной газете» как органе ССП с 1946 по 1950 год, когда пост главного редактора издания занимал В. В. Ермилов.

Издаваемая с апреля 1929 года «Литературная газета» после Первого съезда советских писателей была прикреплена к созданному «литературному министерству» на правах «органа правления Союза советских писателей» (именно эта фраза с 1934 года помещалась в заголовке издания) и стала площадкой для регламентирующих и упорядочивавших культурное производство публикаций. Характерные для середины 1940‐х годов книжные обзоры и материалы о текущей творческой работе писателей как в РСФСР, так и в союзных республиках стремительно уступали место текстам выступлений партийных функционеров от литературы или тематическим статьям, «начиненным динамитом идеологии», а процент номеров, первую полосу которых украшал портрет Сталина, возрастал пропорционально ужесточению политического режима в ранний период холодной войны (1945–1953). Во времена «затишья» на «идеологическом фронте» возникавшие пустоты вынужденно заполняли короткой прозой (рассказами, очерками и т. д.) или стихотворениями. Кроме того, «Литературная газета», во многом согласовывавшаяся с «Правдой», фиксировала изменения государственной административной структуры, которой она принадлежала: одной из постоянных рубрик газеты была «В Союзе советских писателей СССР».

Метаморфозы, которые претерпевал режим сталинской диктатуры, серьезно сказывались на институциональном облике «Литературной газеты»: с начала 1930‐х и вплоть до середины 1940‐х годов она сначала была объединена с газетой «Советское искусство», в результате чего изменила свое название на «Литература и искусство» — орган Правления ССП, Комитета по делам искусств при СНК СССР и Комитета по делам кинематографии при СНК СССР, под которым издавалась с января 1942 до ноября 1944 года, а затем вернула прежний формат заглавия. Менялась и периодичность выхода газеты: с ноября 1944 года издавалась раз в неделю, а с сентября 1947-го — два[2039] и с июля 1950-го — три раза в неделю[2040]. Закономерным образом снижался уровень репрезентативности публикуемых конвейерным способом материалов: «Литературная газета» уже в начале 1950‐х формально (но отнюдь не содержательно) почти уподобилась «Правде». За полтора десятка лет сменилось девять главных редакторов, а между 1937 и 1939 годами управление газетой было коллегиальным и осуществлялось редколлегией. В 1946 году поэта и будущего главного редактора девятитомной «Краткой литературной энциклопедии» (М.: Сов. энциклопедия, 1962–1978) А. А. Суркова на посту главного редактора «Литературной газеты» сменил литературный критик и литературовед, будущий лауреат Сталинской премии (1949, II) за две книжки о Чехове[2041] В. В. Ермилов[2042]. Его назначение на эту должность было инициировано высшим руководством Союза писателей в лице А. А. Фадеева — бывшего ермиловского соратника в литературной борьбе против Г. Лукача конца 1930‐х годов[2043], к 1946‐му ставшего «литературным генсеком», председателем писательской организации, и Л. М. Субоцкого — в прошлом ответственного редактора «Литературной газеты» (1935–1936), получившего место секретаря правления Союза писателей[2044]. Именно Фадеев и Субоцкий в начале октября 1946 года выдвинули кандидатуру Ермилова на место главного редактора «Литературной газеты», направив Жданову соответствующее прошение и приложив к нему постановление секретариата Союза советских писателей СССР от 4 октября. Эта обыденная для периода позднего сталинизма ротация одного и того же кадрового состава между редакторскими постами ведущих изданий наверняка затерялась бы в ряду таких же должностных «перетасовок», если бы в 1948 году Ермилов на страницах шести осенних номеров (№ 69, 73, 74, 91–93) вверенного ему издания не опубликовал четырехчастную работу «За боевую теорию литературы!»[2045], в которой написал, что «у нас нет конфликта прекрасного и реального», потому как «прекрасное — это наша живая социалистическая действительность» (91; 3)[2046]. Эта публикация не только во многом предопределила центростремительный характер «теории социалистического реализма», к концу 1940‐х годов окончательно ставшей «интегральной частью социалистического реализма, а не его метаописанием»[2047], но и внятно обозначила дегенеративный потенциал советской эстетической теории, указала на стремление канона послевоенной соцреалистической культуры к поэтапному демонтажу.

На первый взгляд довольно незамысловато устроенный текст Ермилова, во многом развивающий некоторые положения ждановского «Доклада»[2048] 1946 года, был призван выполнить сразу несколько вполне конкретных задач.

В первой части статьи («Против космополитизма») Ермилов в привычной для него манере обрушивается на теоретические образцы «низкопоклонства перед иностранной буржуазной культурой и связанного с ним „безродного“ космополитизма» (69; 3). Критике подвергаются «вредная космополитическая книжка» И. М. Нусинова «Пушкин и мировая литература»[2049] (М.: Сов. писатель, 1941); книга Б. М. Кедрова «Энгельс и естествознание» (М.: Гослитиздат, 1947), построения которой адресуются к «некоей абстрактной мировой науке, лишенной каких бы то ни было связей с родной почвой, с историей родной страны» и «начисто отрицают какую бы то ни было национальную самобытность русской общественной мысли» (69; 3); а также монография Т. Н. Ливановой «Очерки и материалы по истории русской музыкальной культуры» (М.: Искусство, 1938), основывавшаяся на «методологии либерально-буржуазной школы Веселовского» (69; 3). Общий тон рассуждений Ермилова в этой части статьи отчетливо сообразуется с риторическим образом послевоенной эпохи (период обострения борьбы с так называемым низкопоклонством перед капиталистическим Западом[2050]) и концептуально вторит сталинской фразе, произнесенной 13 мая 1947 года на встрече[2051] с Фадеевым, Горбатовым и Симоновым, а затем довольно быстро подхваченной в кругах художественной интеллигенции и возведенной до уровня национально-патриотической доктрины[2052]:

А вот есть такая тема, которая