class="p1">Он снова подтянул пружину и вложил отвёртку в руку истукану.

Тот заскрипел и провёл отвёрткой черту по столу.

— Нет, так, дружище, дело не пойдёт, — прервал его Раевский, положил перед истуканом лист бумаги и заменил отвёртку на карандаш.

Автомат заскрёбся и вывел на листе: «Очень плохо».

Раевский помолчал, унимая дрожь в руках. Он сразу узнал этот почерк — не граф вёл дневник, а этот несчастный калека.

— Что — «плохо»? — спросил Раевский в мембрану.

«Хочу умереть», — написала жестяная рука.

— Почему? — голос Раевского дрогнул.

«Смысла нет больше», — ответил автомат.

— Не надо умирать. Жить интереснее.

«Хочу умереть и не могу. Она умерла», — Раевский подложил новый листочек. — «Поверните винт влево до упора».

— Кто умер? — заорал Раевский в металлическое ухо.

— «Очень плохо. Поверните винт влево до упора. Я устал».

— Про графа, значит, правда? Это он — убийца?

«Его светлость добрый. Она умерла. Очень плохо. Я очень давно жду смерти».

— Почему она умерла?

«Она человек. Она умерла. Человек болеет и умирает. Мне плохо, поверните винт влево до упора, я давно этого жду».

Листик снова кончился, но автомат продолжал писать по столу: «Его сиятельство обещал повернуть. Его сиятельство не успел. Поверните винт влево до упора».

Еры и яти прыгали по строчкам и снова сползли на стол. Раевский вздохнул и подложил новый лист под железные пальцы.

«Прошу вас, поверните винт до упора. Смысла нет».

— А глаза? Открыть тебе глаза?

«Линз нет. Смысла нет. Его сиятельство не успел заменить линзы. Поверните винт».

— Где винт?

«Винт с правой стороны».

Раевский обнаружил, что на голове автомата действительно был винт — за жестяным ухом. Винт казался совсем новеньким, и конструктивной нагрузки не нёс.

Он постоял немного с отвёрткой в руке, будто забойщик с ножом, и оглянулся.

Никого не было вокруг. За окном играла музыка, какая-то женщина громко пела и обещала любимому всё, что угодно, и просила забрать её с собой.

Он представил себе, как металлический человек год за годом сидел в углу, разлучённый со своим столом и своим пером, как его вывозили на сцену, как он слушал всё происходящее вокруг. И внутри своего заводного мира всё время помнил о том, что одинок.

Он вложил отвёртку в шлицы винта и резко повернул влево. Автомат дёрнулся, и Раевский, не ослабляя напора на ручку, довернул.

Внутри головы что-то треснуло, и рука автоматона затряслась мелко-мелко.

На листе появилось «Спасиб…», и пальцы замерли.

Тут хлопнула дверь, и в комнате появился хозяин.

Было видно, что водку он выбирал самую дешёвую, зато много, и по дороге испробовал с кем-то её качество.

Впрочем, на стол, прямо рядом с пальцами мёртвого автомата встала непочатая бутылка.

— Я домой заходил, принёс капустки и рыбку, — сказал неюный техник.

Копчёная рыбка легла на исписанные листы, а в стакан Раевскому сразу упало грамм сто.

— Это очень гуманно, — ответил Раевский. — Это очень к месту, дорогой друг, потому что жизнь наша скорбна… А чем длиннее, тем более скорбна.

13 июня 2022

Азбука (День медицинского работника. Третье воскресенье июня)

Барановский поселился во флигеле больницы и по утрам изучал лепнину на потолке.

Амуры летели между трещин и, как голуби, гадили на пол белым.

Он даже передвинул кровать от стены, опасаясь, что гипсовый амур как-нибудь ночью бросится на него врукопашную, не ограничившись стрелами.

Распределение было неудачным, но на удачное он и не рассчитывал. Три года, и он покинет этих сумасшедших и отправится в мир чистой науки. Впрочем, психиатру не пристало называть их сумасшедшими. Это было слово неверное — они были просто «больные».

Больница поселилась в старой усадьбе на окраине мегаполиса.

Вроде и город, а вроде и нет — огромный парк рядом с кольцевой дорогой, вечером можно выбраться в театр, если не хочешь нарушать с коллегами указ по борьбе с пьянством.

Больница состояла из трёх корпусов: главный и ещё два полукругом, по границам большого двора, поросшего редкой травой. Барановскому рассказали, что князь тут устраивал парады из крепостных, вспоминая свою боевую молодость. Барановский всё время путал имя давнего владельца, несмотря на то, что оно было похоже на его собственное. Главное, он не путал больных. Но всё же — Бобринский или Боровский… Нет, неважно.

Его учитель, старый профессор, рассказывал на лекции, что к моменту полётов в космос алкоголики перестали видеть чертей. Некоторые видели немцев-карателей, кто-то — инопланетян, а вот черти пропали: сменился контекст психоза.

Исчезли воображавшие себя наполеонами. Сейчас в палате найдёшь разве Сталина.

Рядом дышал соблазнами большой город — и Барановский колебался, поехать ли в Автово к Зое, или всё же к Рите на Гражданку.

Эти величины были взаимозаменяемы, как пациенты, но требовали разной подготовки и схем лечения.

К Рите или к Зое? Боровский или Барятинский — да всё едино, всё решится в последний момент. Можно сходить в библиотеку, не надо даже брать книг — на стене висит щит с историей усадьбы — размытый дореволюционный снимок, военные развалины и главврач, получающий орден. Там и написано… Боровский, кажется.

Молодой врач любил сидеть на крыльце и глядеть, как больные в начале дня выходили на пространство между корпусами, будто для утренней поверки.

Пациенты, впрочем, не бродили по двору хаотически, а строились в шеренги. Пять или шесть человек замирали на минуту, менялись несколько раз местами, а потом удивительно чётко шли от одного корпуса к другому. Ать-два — шагали они по плацу.

И вот уже бежал другой больной, что кричал как командир: «Перестройка! Перестройка!»

Этот больной ходил с портретом Генерального секретаря на груди. Фотография облысевшего человека была пришпилена к халату булавкой, и он изводил Барановского разговором о том, что родимое пятно на голове главы государства меняет форму, мельчает, стирается понемногу, и это особый знак им всем.

Барановский вежливо слушал про секретаря и его пятно, как слушал всякий другой систематизированный бред

Пятно было не просто так — метина, предчувствие перемен, знак, одним словом.

Но по команде «Перестройка!» больные и правда перестраивались и снова шагали по двору.

Барановский сидел на крыльце и курил уже третью сигарету. Мысленно он обряжал больных в кафтаны старой русской армии, надевал на них парики и шапки, вооружал старинными ружьями.

Как-то он на минуту решил, что кто-то из его предшественников придумал безумную схему групповой терапии… Но нет, тут и слово «безумный» было скользким, неверным, да и про такую новацию он знал бы.

Вчера