— Ты будешь льдом заниматься? — спросил его зоологический человек Степаныч.

— Я всем буду заниматься. Например, пресной водой.

— Это значит — льдом?

— Ну да, будем транспортировать айсберги. Оборудование уже завезли.

— Быстро у вас. Ты меня, если что, выпиши. Я там низшие формы жизни за харч бы изучал, без оклада. Я могу ещё публике про тайны воды рассказывать — но это уж когда совсем обнищаю. У меня это убедительно выйдет — биоэнергетические потоки и всё такое.

— А почему жучки летят на свет?

— На свет вообще никто не летит. У них просто нарушена навигация: насекомые пытаются держать один и тот же угол к свету, но это хорошо с Солнцем, а вот когда источник света рядом, они летят вместо прямой по спирали, которая кончается в лампочке. Ты спроси меня ещё, как комары нас находят.

— И как?

— По теплу, углекислому газу и влажности.

Они пили виски, очень дорогой, Раевский бы сказал — «бессмысленно дорогой».

Но он сам привёз эти бутылки, потому что давно перестал экономить. Радиоприёмник откашлялся, замер, так что они подумали, что им скажут что-то важное, но эфир разродился рекламой антарктического туризма.

— Ну, что скажешь? — спросил Раевский хозяина, вышедшего из тьмы.

— Скажу вот что: я очень недоволен птицами, что воруют мою паклю из дырок между моими брёвнами, — ответил Гамулин. — Я её каждый год заколачиваю, а они не унимаются. Я оставлял паклю рядом, украшал ей стены, но они вытаскивают её из щелей.

Он обернулся к черноте леса и крикнул:

— Птицы, вы — свиньи!

Ему ответила какая-то ночная пернатая тварь — заухала, загоготала и стихла.

— Я бы бросил всё, — сказал Раевский, вполуха ловя новости из радиоприёмника. — Ушёл бы в язычники. Жил бы тут в лесу, прыгал бы через костры и искал цветущий папоротник на иванкупалу. Совокуплялся бы с кикиморами. И никаких воспоминаний.

— Прыгать — это хорошо, — согласился зоолог. — Тут главное — за куст не зацепиться. А то может выйти неловко. Зацепишься за куст в прыжке — а жизнь идёт мимо. Потухли костры, спит картошка в золе, будет долгая ночь на холодной земле. И природа глядит сиротливо. Месяцы идут за месяцами, облетает листва, выпадает снег, появляются проталины… Но глядь — кто-то снова подтащил на опушку сырые дрова и зажёг костёр. Красота!

Раевский улыбнулся в темноте.

«Одиночество — вот главная кара, — подумал он. — Только эти остряки у меня в жизни и остались».

Гамулин задумчиво сказал:

— А я вот тут научился хлеб печь. Раньше не умел, а теперь — научился. Значит, окончательно я тут укоренился.

Раевский снова улыбнулся, не без некоторой, впрочем, зависти.

Он прилетел на антарктическую станцию, выкупленную Корпорацией, рано утром. Аэродром был забит туристическими чартерами. Прямо отсюда этих стариков и старух везли к полюсу. Разноцветная толпа (преобладали красный и синий) гоготала, собравшись вокруг нескольких пингвинов. Туристы и сами были похожи на пингвинов — видимо, из-за того, что старики комично переваливались в своих супертёплых комбинезонах.

Пингвины сейчас им были важнее всего, а вот Раевский слышал совсем иной звук, тонкий свист гигантского резака, которым пилят лёд. Если так он слышен здесь, то что творится на рабочей площадке.

Но в этот момент за ним пришёл автобус, и Раевского повезли в гостиницу.

Утром он смотрел в сияющую синь моря, сидя на закрытом балконе.

Там, в грохоте трескающегося льда, рождался новый контур побережья.

Раевский щурился, силясь сквозь солнечные блики разглядеть происходящее. Прямо перед ним был результат работы резака — сколотый треугольный айсберг, уже обмотанный изолирующей плёнкой, готовый начать своё плаванье.

Его, как индусы слона, держали на двух тросах огромные буксиры.

Раевский был инвестиционным супервайзером и давно понял, что есть совсем немного приёмов, чтобы поддерживать свою значимость у тех людей, к которым он приезжал с инспекцией.

Мир сжался до размера самолёта и офиса.

В прошлый раз он провёл полмесяца в Заполярье, улетев туда в тонком пальто. Он не пробыл ни минуты на открытом пространстве — войдя в тот мир через телескопический трап аэропорта и так же покинув его через две недели, которые он провёл в офисе, мало отличимом от таких же офисов в пустыне или тайге. Только северные сияния, заливавшие огромное стекло, напоминали о близости полюса.

Отказавшись от сомнительных развлечений в виде скачек на ездовых собаках, он отбыл обратно.

Прогресс сделал своё дело, вернее, деньги сделали своё дело — комфорт был повсюду.

Иногда Раевский думал, что кончится раньше — его век или его специальность. Можно было, конечно, понаставить всюду видеокамер (их, впрочем, и понаставили) и мониторить всё происходящее. Но это было не так надёжно, как супервайзер, оценивающий мелкие детали. По запаху в офисе можно было угадать, какой конфликт раздирает коллектив, по мелким деталям быта догадаться, не списываются ли деньги на неизвестные счета.

Раевский был профессионал. И теперь выписанному из тепла профессионалу предстояло курировать ледяных людей и водяных людей. Или питьевых людей.

— Скажите, Карлсон, а по вашим ощущениям, от чего тут гибнут люди? Нет, статистику я знаю, я не об этом. Я про ощущения, ваши личные ощущения.

Карлсон посмотрел на него внимательно, взвешивая: не проверяет ли инспектор его психическую устойчивость.

— Людей всегда губит страх. Даже если они падают вместе с вездеходами с полки, то есть, с ледника над берегом, то их губит страх. И когда они уходят в пустоту — их тоже губит страх.

— Уходят?

— Ну да. У нас было несколько случаев — мы выходили на лёд для снятия показаний. И вот человек вдруг вставал и уходил в черноту. Знаете, ночь полгода, только звёзды, иногда всполохи сияния, и человек уходит в сторону океана. Красиво со стороны, конечно.

— А зачем?

— Кто знает. Наверное, домой. Мы потом стали ходить втроём, чтобы успеть задержать беглеца. Но некоторым это не помогает. Помните Стаховского, вы ведь наверняка читали в отчёте про Стаховского?

— Это который застрелился?

— Он не застрелился. Я знал Стаховского, он был добродушным человеком, обожал кошек, домашний уют и жену. Среди своих считался застенчивым и предельно честным. Но, как часто случается с подобными людьми, был ужасно воинственным. Когда он стал первым начальником буровой, над ним подшучивали и побаивались, но никто не мог предположить, чем закончится его поездка в Антарктиду.

Говорили, будто он сошёл с ума — вдруг забрался в хранилище образцов и объявил оттуда по селекторной связи войну неполноценному человечеству. Это тоже списали на переутомление и модную тогда теорию озонового дождя.