Комично-сентиментальными… Получается, что они были довольно поверхностными. Разве Кутзее не оставил на вашей личности, да и вы на его, отпечатка более глубокого?

Не мне судить о том, какой отпечаток оставила я на его личности. Но в целом я сказала бы, что глубокий отпечаток может оставить только сильная личность, а Джон сильной личностью не был. Я вовсе не хочу показаться пренебрежительной. Знаю, что у него было много почитателей, да и Нобелевскую премию тоже за просто так не дают, – собственно, и вас не было бы сегодня здесь, и исследования ваши вы не проводили бы, если бы не считали его большим писателем. Однако – давайте уж поговорим серьезно – за все проведенное рядом с ним время я ни разу не почувствовала, что нахожусь бок о бок с исключительной личностью, с человеком поистине незаурядным. Слова жестокие, я понимаю, но, к сожалению, правдивые. Я не увидела, составляя ему компанию, ни одного просверка молнии, внезапно осветившего мир. Или же, если просверки и были, я, по слепоте моей, их не заметила.

Джон представлялся мне умным, знающим, во многом он меня восхищал. Как писатель, он прекрасно знал, что делает, обладал определенным стилем, а стиль есть основа оригинальности. Однако я не заметила в нем ни особой восприимчивости, ни оригинального взгляда на людскую долю. Он был просто человеком – человеком своего времени, талантливым, даже одаренным быть может, но, честно говоря, не гигантом. Жаль, что приходится вас разочаровать. Я уверена, другие знавшие его люди и портреты Джона нарисуют совсем другие.

Если обратиться к его книгам: говоря объективно, как критик, что вы о них думаете?

Я прочла не все. После «Бесчестья» мне стало неинтересно. В общих чертах я сказала бы, что его произведениям недостает честолюбия. Он слишком усердно контролирует все составные элементы своих книг. У вас ни разу не возникает ощущения, что писатель деформирует свой материал, чтобы сказать нечто, никем еще не сказанное, а для меня это и есть признак великой литературы. Я назвала бы его слишком сухим, слишком лаконичным. Слишком простым. Слишком бесстрастным. Вот и все.

Интервью взято в Париже в январе 2008 года

Записные книжки недатированные фрагменты

Недатированный фрагмент

Зимняя суббота, послеполуденные часы – ритуальное время состязаний по регби. Он и его отец едут поездом на стадион «Ньюлендс» и поспевают в аккурат к начинающемуся в 14:15 матчу, основная цель которого – разогреть зрителей. За ним, в 16:00, последует матч настоящий. После которого они снова сядут на поезд и поедут домой.

Он ездит с отцом на «Ньюлендс» и потому, что спорт – регби зимой, крикет летом – это сильнейшая из еще сохранившихся связей между ними, и потому, что увиденное им в первую после возвращения на родину субботу: отец надевает пальто и, не произнеся ни слова, отправляется – ни дать ни взять осиротевший ребенок – на «Ньюлендс» – пронзило его сердце, точно нож.

Друзей у отца нет. Собственно, и у него тоже, но по другой причине. В годы более молодые друзья у него были, но теперь они рассеялись по свету, а он словно бы утратил умение – впрочем, может быть, и желание – заводить новых. Вот его и отбросило назад, к отцу, точно так же, как отца отбросило назад – к нему. И поскольку живут они вместе, то и развлекаются по субботам тоже вместе. Таков закон семейной жизни.

Вернувшись назад, он удивился, когда обнаружил, что отец ни с кем не общается. Он всегда считал отца человеком компанейским. Но либо он ошибался, либо отец переменился. А может быть, с отцом произошло то, что часто происходит со стареющими людьми: они замыкаются в себе. По субботам они заполняют трибуны «Ньюлендса» – одинокие мужчины в серых габардиновых пальто, переживающие сумеречную пору своей жизни, держащиеся особняком – так, точно их одиночество – это стыдная болезнь.

Он и отец сидят бок о бок на северной трибуне, наблюдают за первой игрой. Над всем этим днем висит пелена меланхолии. Это последний сезон, когда на стадионе происходят клубные состязания по регби. С запоздалым появлением в стране телевидения интерес к таким состязаниям стал убывать. Мужчины, которые раньше проводили послеполуденные субботние часы на «Ньюлендсе», теперь сидят по домам и смотрят матчи, сыгранные за неделю. Из тысячи мест северной трибуны занято не больше дюжины. Трибуна, за которой проходят пути железной дороги, и вовсе пустует. На южной различается группка несгибаемых мулатов, пришедших, чтобы поддержать команду Кейптаунского университета и «Виллиджерз» и освистать гостей из Стелленбоса и Ван-дер-Стела. Только на центральной трибуне и наблюдается довольно приличная толпа болельщиков – что-то около тысячи.

Четверть века назад, в пору его детства, все было иначе. В дни важных матчей – когда, скажем, «Гамильтонз» играли с «Виллиджерз» или Кейптаунский университет со Стелленбосом – и стоячее-то место получить здесь было непросто. Уже через час после финального свистка фургоны газеты «Аргус» неслись по улицам, развозя по киоскам спортивные выпуски с отчетами лично присутствовавших на матчах первой лиги корреспондентов, даже если разыгрывались они в такой глуши, как Стелленбос или Сомерсет-Уэст, а заодно и с результатами матчей, сыгранных командами других лиг: 2А и 2Б, 3А и 3Б.

Те дни миновали. Клубное регби доживает последние дни. Подавленные гулким пространством пустого стадиона игроки проделывают положенные движения – и только. Ритуал умирает прямо на глазах – аутентичный ритуал мелких буржуа Южной Африки. И сегодня здесь собрались его последние ревнители: грустные старики вроде отца, хмурые, покорные сыновья вроде него.

Начинается редкий дождик. Он раскрывает зонт, которого хватает на них обоих. По полю вяло толкутся, пытаясь завладеть мячом, три десятка молодых людей.

Первый матч разыгрывают команды «Юнион» (голубая форма) и «Гарденз» (черно-бордовая). Места в первой лиге они занимают последние, обеим грозит вылет во вторую. Когда-то «Гарденз» играла в регбийном мире Западной провинции приметную роль. У них висела дома обрамленная фотография третьей сборной этого клуба, состав 1938 года, – в первом ряду сидел отец в свежепостиранной фуфайке с гербом «Гарденз» и поднятым по тогдашней моде воротником. Если бы не некоторые непредвиденные события (в частности, Вторая мировая война), отец мог – кто знает? – дорасти до второй сборной.

Теоретически лояльность требует, чтобы отец желал победы «Гарденз» над «Юнион». На деле же отцу все равно, кто одержит победу – «Гарденз», «Юнион» или команда космических пришельцев. Собственно говоря, ему вообще трудно понять, что волнует отца – и в