ужасе убежали в лес. Я вытаскиваю из походной аптечки склянку с эфиром и подношу ее к ноздрям индуса. Но он не подает ни малейших признаков жизни. Отдав флакон Ли, я начинаю делать искусственное дыхание, чередуя его с энергичными растираниями.

Устыдившись своей трусости, Морган и Даниэль наконец-то возвращаются и предлагают в помощь свою физическую силу. Это совсем не лишне, ибо нам требуется еще более получаса напряженных усилий, прежде чем мы видим, что спазмы у Сами медленно прекращаются и дыхание мало-помалу восстанавливается.

Сами, чьи глаза были абсолютно безжизненны, наконец-то узнает меня, улыбается и бормочет слова благодарности.

К этому времени гроза утихла. Несколько глухих ударов где-то вдали еще сотрясают слои атмосферы, но над нами небо уже ясное.

И тут вдруг золотистые лучи озаряют верхушки деревьев, где порхают и щебечут ара, туканы и разноцветные попугайчики. День сменяет ночь без перехода, с той необыкновенной внезапностью, что характерна для экваториальных регионов.

– Шесть часов! – восклицаю я изумленно. – Какого дьявола я проспал так долго? А ты, мой бедный Сами, что же с тобой произошло?

– Ничего серьезного, хозяин… Я хотел выполнить свое обещание во что бы то ни стало… Прости своему слуге минуту слабости.

– И тебе удалось?

– Удалось. Но я чуть не погиб. Вот, смотри! – говорит он, с гордостью показывая на заурядный сосуд, в котором свершился мистический акт творения.

Оплетенная бутылка по-прежнему стоит вверх дном, горлышко глубоко ушло в землю. Я хватаю ее обеими руками, пытаюсь поднять, но тщетно. Чувствуется какое-то необъяснимое сопротивление…

– Ну да, сверху держат листва и плод, а снизу – корень, – говорит Сами, предвосхищая вопрос.

Такая убежденность меня определенно обескураживает. Ну же! Пора все выяснить… Посмотрим! Вооружившись тесаком, я начинаю легкими ударами сдирать ивовую оплетку и натыкаюсь на большой колпак из темного стекла, чья непрозрачность еще сильнее разжигает мое любопытство, ибо мешает разглядеть содержимое.

Взволнованный сильнее, чем я склонен это признать, я со всей силы ударяю обухом тесака, и стенки бутылки разлетаются на множество осколков.

И я не в силах сдержать крик, в котором слились радость, восторг, изумление!

На том месте, где семь часов назад была лишь скромная почка, покрытая самой обычной бутылкой из-под тафии, возникает прекрасный куст, до сего момента сжатый слишком тесной оболочкой. Он буквально вырывается, распускается и нежно дрожит, ощущая первый поцелуй утра.

Это какой-то безмолвный взрыв зубчатых колючих листьев, покрытых зеленой пыльцой, грациозно сложенных в розетку, посреди которой возвышается великолепный плод бледно-золотого цвета, увенчанный, в свою очередь, короной из листьев, зародышем будущего растения. И я застываю в восхищении перед этим уму непостижимым видением, которое смущает мой разум и заставляет сомневаться в верности ощущений органов чувств.

– Хозяин, плод очень вкусный, и ты можешь преспокойно его есть, – прозаически прерывает мое созерцание Сами; впрочем, заметно, что он испытывает некоторое торжество.

– О, не мешай мне вдоволь налюбоваться им!

Глубоко вросшее в землю своим цепким и мощным корнем, растение выглядит так, словно ему по меньшей мере месяцев шесть, и по твердой, густой, плотной текстуре почвы видно, что оно никак не могло быть пересажено сюда каким-то искусственным способом. Заметно, что некоторые из его длинных листьев росли, тесно соприкасаясь с оболочкой, ибо их прожилки местами спрямлены и вдавлены. Другие же уродливо изогнуты и вывернуты наизнанку. Наконец, очевидно, что все листья выросли в слишком тесном пространстве, и даже на одном из чешуйчатых боков плода имеется небольшая вмятина, возникшая, по всей вероятности, во время его быстрого созревания, от того же контакта со стеклом.

И перед этим необычайным фактом, опрокидывающим все мои научные знания европейца, закосневшего в вековых предрассудках нашего Старого Света, я остаюсь задумчив, не в силах более сомневаться, не осмеливаясь сделать вывод и спрашивая себя, не пригрезилось ли мне все это.

* * *

Мы позавтракали куском мяса жареной обезьяны, после чего я предложил каждому из моих спутников по дольке мистического плода, разрезанного на шесть равных частей.

С упрямством, не лишенным комического ужаса, негры отказались к нему притронуться, хотя он источал аппетитный аромат. Что же касается меня, то я охотно заявляю, что никогда в жизни не ел ничего более восхитительного.

Я приберег, чтобы увести с собой во Францию, верхушечный росток, ныне хранящийся в моем гербарии. Затем, в три часа, когда жара немного спала, мы вновь двинулись в путь через лес, взвалив на себя привычный груз, включая Сами. Вполне оправившись от своего недомогания, он продвигался позади меня, замыкая цепочку, неся на голове ящик с боеприпасами, а через плечо – мое запасное ружье…

Охотник

– Господа пассажиры… пройдите в вагон!.. – в последний раз раздался голос служащего Орлеанского вокзала.

Все места в купе первого класса, забронированном для привилегированных охотников, были заняты, за исключением одного. В тот момент, когда поезд, грохоча, тронулся, дверь купе с шумом распахнулась, и в ней показался великолепный шотландский спаниель, которого держала за шиворот рука, облаченная в синюю холщовую ткань.

– Лежать, Том! – коротко крикнул хозяин повелительным голосом, и тут же спаниель, как хорошо воспитанный пес, свернулся калачиком у наших ног. Мужчина вошел следом и стал пробираться между нашими коленями.

– Наконец-то! – воскликнул С., неподражаемый хроникер, известный как в Старом, так и в Новом Свете своим неиссякаемым остроумием и редкостным умом. Это он пригласил нас на открытие сезона охоты в замок к своему другу Д.

– Простите, дорогой С., – сказал новоприбывший, – я добирался на разбитом тарантасе, который тащила загнанная кляча, а правил мертвецки пьяный кучер. Я заслуживаю, по крайней мере, вашего снисхождения.

– Конечно же, друг мой! Но, зная вашу пунктуальность, я уже начал немного волноваться. Господа, позвольте вам представить месье Б., путешественника, литератора, охотника и самое главное – отличного стрелка.

Мы поприветствовали незнакомца, крайне неказистого на вид, едва заметным поклоном – вежливо, но холодно, несмотря на рекомендацию С.

Ну и лицо, о боги! Как не сочеталось оно с изящными руками и ступнями аристократа! Когда он приподнял шляпу, мы заметили, что голова его совершенно лысая, словно пушечное ядро, и прекрасно гармонирует с лицом – тоже лишенным всякой растительности, в красных пятнах, как у больного оспой, и сплошь покрытым белесыми чешуйками. Нос выглядел отмороженным и напоминал своими лиловыми оттенками красную свеклу.

Друг господина С. был поистине ужасен. Только взгляд его отливал голубовато-стальным блеском, производя странное впечатление обнаженного клинка. Новоприбывший сел и погладил замшевой перчаткой ствол маленького однозарядного карабина, который пристроил между ног.

– Как, месье, – обратился к нему Анри де Ф. – Вы что,