Мать не авторитетна: ее либо нет, либо она материально зависима от дочери, либо ее жизнь — антиобразец: «Жизнь ее матери — рабство, унижения, тяжелый крест. ‹…› Вот тебе и брак, вот тебе и выходи замуж! Нет, нет, с меня довольно, что моя мамаша замужем»[1720]. Роль наставницы не выполняет и подруга героини, для которой свобода проявляется в виде бесконечной и беспроблемной смены сексуальных партнеров: «Ты переживаешь все слишком глубоко, всем нутром. Я буду жить, как мне нравится, любить кого захочу и сколько захочу»[1721].

Важное место в разбираемых женских романах занимает критика системы образования — гимназический курс также не способствует познанию реальной жизни:

В гимназии мы изучаем геометрию, географию, литературу, любовь великих людей или великую любовь обыкновенных людей, вымышленных лиц, но меньше всего мы знаем простую действительность или самих себя. В жизнь мы вступаем с противоположными ее законам идеями и с ненужным багажом знаний, чувств, убеждений и становимся в тупик при первом столкновении с нею[1722];

Долгие годы гимназического учения, зубрежка ненужных, многих совершенно непригодных впоследствии предметов — разве не отнимают у подлинного таланта его лучшие силы?[1723]

Все выбранные нами писательницы, авторы женских романов 1920–1930-х годов, приходят к выводу, что общество, вставшее на путь гендерной модернизации, к ней оказалось не готовым. Самые категоричные заключения делает С. Тасова — и в романе «Трагедия Нади», и в публичных выступлениях на страницах латвийской периодики[1724]. Она заявляет, что женщины нанесли себе сами гораздо больший вред, чем общество: «Эмансипация вылилась в совсем нежелательные формы и дала обратные результаты, она в сущности только ухудшила положение женщин. Теперь мужчины с одинаковым намерением подходят к студентке и к уличной женщине, к госпоже и к прислуге»[1725]. Еще более непоправимый ущерб, с точки зрения писательницы, эмансипация нанесла культуре:

Если бы женщина всегда занимала такое положение, какое занимает теперь, у нас не было бы ‹…› Микеланджело, Рафаэля, Данте, Достоевского, Пушкина, Толстого, Шопена, Бетховена… Смею честно сказать, что не было бы ни литературы, ни искусства, ни музыки, ни даже религии… Все это ушло тогда, когда женщина вступила в контору и лабораторию![1726]

Итак, можно заключить, что в женской литературе Латвии 1920–1930-х годов в ответ на грандиозные исторические вызовы складывается новая жанровая форма — женский роман воспитания. Он показывает проблематичное, а порой и мучительное становление нового типа человека — «новой женщины» — на фоне исторического времени. Латвийские женские романы воспитания тяготеют к роману инициации, поскольку основа их сюжетно-композиционной структуры воспроизводит структуру обряда посвящения. Первый его этап обряда — сегрегация — изображается как символический (и не только) шаг из дверей гимназии в большой мир (города, страны, истории). Второй этап — транзиция, переход к взрослой жизни — переносит акцент с обретения сексуального опыта на выбор гендерно обусловленной роли в новом социуме. Третий этап женской инициации — инкорпорация — оказывается возвращением в патриархальное общество (таковым тогдашнее общество предстает не только с социокультурной точки зрения, но также и с точки зрения политической: с середины 1930-х годов устанавливается авторитарный режим К. Ульманиса, делающий ставку на консервативные тенденции). Поэтому сюжет женской инициации становится в большинстве случаев сюжетом жизненной неудачи.

Можно отметить еще ряд социально-исторических причин, повлиявших на формирование подобного сюжета. В начале ХХ века образ «новой женщины» воспринимался в целом позитивно, но с оговорками. Показательно в этом плане эссе латышской писательницы Анны Бригадере, написанное в 1924 году, где она говорит о том, что «новая женщина» должна не только обладать новизной, т. е. стремлением к самостоятельности, независимости, самореализации и т. д., но и стараться совместить все это с традиционной ролью жены и матери[1727]. В начале 1930 года Рига стала своего рода европейской бракоразводной столицей благодаря действовавшему там очень либеральному закону о расторжении брака. Это серьезно повлияло на положение женщин, которые оставались без мужа и средств к существованию. Поэтому даже такие либеральные политики и феминистки, как Аспазия, в это время ратовали за возврат к традиционному семейному укладу, который в большей степени защищает женщину, нежели новые свободные отношения[1728].

К концу 1930-х годов художественный дискурс Латвии воспринимает женский роман воспитания уже как вполне сложившуюся жанровую форму. Об этом свидетельствует появление в это же время многочисленных наивных художественных текстов — дневников реальных гимназисток[1729] и их стилизаций (в том числе и пародий) профессиональными журналистами[1730], т. е. налицо факт массового распространения, «канонизации конструктивного принципа»[1731] «дневника гимназистки», некогда легший в основу латвийских женских романов воспитания.

Т. В. Тернопол

Первая волна русской эмиграции в детективах А. Кристи

Женские образы

Октябрьская революция и Гражданская война в России привели к беспрецедентному росту числа эмигрантов. Первая волна русской эмиграции (также известная как «Белая русская эмиграция») стала исключительным для истории России массовым и, в большинстве своем, вынужденным переселением подданных бывшей империи за рубеж. По оценке Американского Красного Креста, к концу 1921 года за границей оказалось 2 млн человек, но точные цифры неизвестны до сих пор[1732]. По данным, собранным Н. Л. Пушкаревой, эмиграция была направлена прежде всего в страны Западной Европы. Исследовательница выделяет несколько направлений: государства Прибалтики; Польша, откуда эмигранты ехали дальше — в Германию, Бельгию, Францию; и Турция, которая стала перевалочным пунктом на пути к Балканам, Чехословакии и Франции. Некоторое количество эмигрантов отправилось на восток, в Китай и Индию; были и те, кто уехал в Америку и даже в Австралию[1733]. Выбор страны зачастую определялся социальным происхождением и целями эмигрантов:

…на Балканах сосредоточивались главным образом военные, в Чехословакии те, кто был связан с Комучем (Комитет Учредительного собрания), во Франции кроме представителей аристократических семей обосновалась интеллигенция, в Соединенных Штатах — дельцы, предприимчивые люди, желавшие нажить капиталы в крупном бизнесе[1734].

Великобритания не была страной, куда стремилось большинство бежавших из России: препятствием являлась политика государства, ограничивавшая въезд в страну, настороженное отношение англичан к иностранцам, а также дороговизна жизни в Англии и трудности с поиском работы, осложнявшиеся плохим знанием русскими английского языка[1735]. Несмотря на небольшое количество русских эмигрантов на территории Великобритании (в сравнении, например, с Францией), среди них были такие выдающиеся представители культуры, как В. В. Набоков (в 1917–1922 годах), А. В. Тыркова-Вильямс, П. Г. Виноградов, Л. Б. Яворская, А. П. Павлова, Т. П. Карсавина и др. Таким образом, в межвоенные годы выходцы из России становятся заметным явлением в английском обществе,