Я не хочу покидать эту комнату, но знаю, что не могу здесьоставаться, потому что он вернётся. Нахожу пару уцелевших джинсов, надеваю.Кроссовок нет, и я не знаю, где их искать, но, возможно, в раздевалке осталисьмои сапоги. И пальто. Я надену их и уйду в дождь. По подъездной дорожке, пополузатопленным следам «шевроле» мистера Холси, до шоссе. Потом по шоссе домагазина «Мюли». Я убегу, спасая свою жизнь, в будущее, которое не могу себедаже представить. Если только, конечно, он сначала не поймает и не убьёт меня.

Мне приходится перелезать через письменный стол, блокирующийвыход из комнаты, чтобы попасть в коридор. Там я вижу, что тварь посшибала состен картины и пробила дыры в стенах, и я знаю, что смотрю на злобу, которую неудалось выместить на мне.

Здесь запах гнилых фруктов достаточно силён, чтобы егоопознать. В прошлом году в «Ю.С Гиппам» устроили рождественскую вечеринку. Отецпошёл, сказал, что «будет выглядеть странным», если не пойдёт. Мужчина, которыйвытащил билетик с его именем в лотерее, дал ему в подарок большую бутыльдомашнего вина из черники. У Эндрю Лэндона хватало недостатков (и он сам,наверное, первым бы это признал, если выбрать для вопроса удачный момент), нопристрастия к спиртному среди них не значилось. Как-то за обедом (между Рождествоми Новым годом, когда Пол сидел на цепи в подвале) он налил себе маленькийстаканчик, сделал один глоток, скорчил гримасу, уже собрался вылить остальное враковину, потом заметил мой взгляд и протянул стакан мне.

«Хочешь попробовать, Скотт? — спросил он. — Посмотреть,из-за чего столько шума? Эй, если тебе понравится, можешь выпить весьсвятомамкин галлон».

Выпивка меня интересует, полагаю, как и любого подростка, нозапах больно гнилофруктистый. Возможно, эта жидкость и делает человека счастливым,как я видел в телевизоре, но запах вызывает у меня слишком уж сильноеотвращение. Я качаю головой.

«Ты — мудрый ребёнок, Скутер, старина Скут», — сказал он ивылил содержимое стаканчика в раковину. Но, должно быть, сохранил вино, котороеосталось в бутыли (или просто забыл о нём), потому что именно им пахнет в доме,и сильно, я в этом уверен, точно так же как и в том, что Бог сотворил маленькихрыбок. И я слышу что-то ещё, помимо устойчивой барабанной дроби дождя по окнами крыше: голос Джорджа Джонс[133]. Это радиоприёмник отца, настроенный на волнуWWVA, звук очень тихий. А ещё я слышу храп. Облегчение столь велико, что пощекам текут слёзы. Больше всего я боялся, что он бодрствует, ждёт, когда же япокажусь ему на глаза. И вот теперь, слыша эти всхрапывания, я знаю, что онспит.

Тем не менее я осторожен. Я иду через столовую, чтобы войтив гостиную со стороны задней стенки дивана. Столовая тоже разгромлена. Чайныйсервиз бабушки разбит вдребезги. Та же участь постигла тарелки, И синий кувшин.Купюры, которые хранились в нём, разодраны. Зелёные клочки валяются везде.Некоторые попали на люстру, как новогоднее конфетти. Вероятно, твари, котораясидит в отце, деньги нужны не больше книг.

Несмотря на храп, несмотря на то что я подошёл со сторонызадней спинки, в гостиную я заглядываю осторожно, как солдат, высовывающийся изокопа после артиллерийского обстрела. Предосторожность излишняя. Его головасвешивается с края дивана, и его волосы (ножницы прикасались к ним в последнийраз ещё до того, как с Полом случилась беда) такие длинные, что практическидостают до ковра. Я мог бы войти, гремя цимбалами, а он бы даже не шевельнулся.Отец не просто спит, он в долбаной отключке.

Я приближаюсь к дивану и вижу, что на щеке у него царапина,а веки закрытых глаз красновато-лиловые, как у вымотанного донельзя человека.Губы разошлись, открыв зубы, и он похож на старого пса, который заснул, пытаясьзарычать. Диван он прикрыл старым одеялом, чтобы уберечь от грязи и падающеймимо рта еды, и завернулся в какую-то его часть. Он, должно быть, очень устал,круша другие комнаты, прежде чем добрался до гостиной, потому что здесь разбитылишь экран телевизора и стекло на портрете его умершей жены. Радиоприёмникстоит на привычном месте на маленьком столике, а эта бутыль, объёмом с галлон,на полу, рядом со столиком. Ясмотрю на бутыль и не могу поверить глазам: виноосталось только на донышке. Просто невозможно представить себе, что он выпилтак много (он, который вообще пил крайне редко), но от него страшно разитперегаром, и запах этот — убедительное подтверждение тому, что он выпил всё.

Кирка прислонена к изголовью, и тем её концом, которыйпрорубил мою кровать, прижат к полу листок бумаги. Язнаю, это записка, которуюон мне оставил, и не хочу её читать, но должен. Он написал только три строчки,всего восемь слов. Слишком мало, чтобы забыть.

УБЕЙ МЕНЯ, ПОТОМ ПОЛОЖИ РЯДОМ С ПОЛОМ, ПОЖАЛУЙСТА

Лизи, плача ещё сильнее, чем прежде, перевернула этустраницу и опустила на колени поверх прочитанных. Теперь в руке у неё осталосьтолько две. Почерк стал уже не столь уверенным, буквы соскальзывали с линеек,чувствовалась усталость автора. Она знала, что за этим последует («Я ударил егокиркой по голове, когда он спал», — сказал ей Скотт под конфетным деревом), идолжна ли она читать здесь все подробности? В тех обетах, что она давала привенчании, было что-нибудь насчёт чтения признаний умершего мужа?

И однако эти страницы взывают к ней, кричат, как что-тоодинокое-одинокое, лишившееся всего, кроме голоса. И Лизи опускает взгляд напоследние листки, говоря себе, что закончить с этим нужно как можно быстрее,раз уж она должна это сделать.

Я не хочу, но беру кирку и стою, держа её в руках, смотрю нанего, хозяина моей жизни, тирана моих дней. Я так часто ненавидел его, и онникогда не давал повода его полюбить, теперь я это знаю, но что-то он мне дал,особенно в те кошмарные недели, после того как Полу ударила в голову дурнаякровь. И вот в этой гостиной, в пять часов утра, когда первый серый светпрокрадывается в окна и снег с дождём барабанят по стёклам, под храп, которыйдоносится с дивана, под рекламу какого-то мебельного магазина в Уилинге, западнаяВиргиния, куда я никогда не попаду, я осознаю, что пришло время сделать выбормежду этой парочкой, любовью и ненавистью. Теперь я должен выяснить, которая изних рулит моим детским сердцем. Я могу оставить его в живых и убежать по шоссек «Мюли», убежать в незнакомую, новую жизнь и тем самым приговорить его к аду,которого он боится, но во многом заслуживает. Более чем заслуживает. Сначала каду на земле, аду одиночной палаты-камеры в каком-нибудь дурдоме, а потом квечности в аду, чего он действительно боится. Или я могу убить его иосвободить. Этот выбор предстоит сделать мне, и никакой Бог не может мне в этомпомочь, потому что я ни в кого не верю.