По-прежнему неподвижно и со смиренно закрытыми глазами лежал Адвокат, и тут его настигло короткое забытье, врасплох посещающее в иные минуты тех, кто мается бессонницей. Перед этим он еще успел подумать, что в субботу надо хорошенько полить свежепосаженный куст, напитать влагой на целую неделю – дождей опять не обещают, – и тут же увидел этот свой жасмин, но увидел не за скорбной оградой, а у деревянного штакетника, местами полусгнившего, невысокого, но тем не менее надежно отделяющего четырехугольничек земли от остального двора. Калитка держится не на петлях, а привязана старым электрическим проводом, и, чтобы открыть ее, надо немного приподнять. Под узким рассохшимся топчаном с облезлой краской лежат в прохладе на уплотненной земле небольшой арбуз и две дыньки. Большие мать не покупала; чем меньше, говорила, тем слаще, да им и хватает, двоим-то, но дело, понимал сын, не в сладости и не в том, что хватает, совсем, совсем не в этом…

Мать Адвокату снилась редко и всегда молчащей, всегда пребывающей в странном бездействии, хотя в жизни была неугомонной хлопотуньей. Вот и сейчас высокая худая фигура неподвижна, ввалившиеся глаза внимательно смотрят на сына, жиденькие волосы, все еще рыжеватые, расчесаны на прямой пробор, а на затылке – гребень. Спящий Адвокат видит одновременно, ничуть не удивляясь этому, и лицо, и гребень (двух зубчиков не достает), видит худую шею, которая так прямо держит маленькую голову, видит надетую поверх халата стеганую безрукавку с разномастными пуговицами, одна пришита крест-накрест желтыми нитками, видит черные низенькие, с обрезанными голенищами валенки на ногах, причем оба носка глядят в одну сторону, будто это два левых валенка или два правых.

Мальчика на его деревянной скамье тоже смаривает сон, но сон его полон движения: защитник перемещает то одну шахматную фигуру, то другую, и вот сейчас, сейчас Мальчик выиграет. Оба – и Мальчик, и Адвокат – видят в своих летучих снах обведенные золотой рамочкой картины, но у одного это картины прошлого – далекого-далекого прошлого, у другого – будущего, и будущего близкого, теперь уже совсем рядышком…

Внезапно оба вздрагивают, причем вздрагивают одновременно, словно толкнул кто-то, одного – одной, другого – другой рукой, распахивают глаза. Мальчик озирается – нет ли погони? – а Адвокат неподвижным взором глядит перед собой. Над головой горит бра, но ярко освещена лишь тахта, все остальное погружено во мрак, густеющий ближе к окну, за которым, знает Адвокат, уже вовсю полыхает луна.

Мать – единственное, кроме Шурочки, живое существо, кто любил его больше всего не свете, кто всегда принимал его таким, каков он есть, и никогда, ни при каких обстоятельствах не предал бы его…

Короткое забытье – верный симптом того, что теперь уже до утра не сомкнуть глаз. Адвокат берет книгу с закладкой, открывает, надевает очки и погружается в далекую эпоху. С юных лет привык читать о минувших временах, и не романы, не разные фантастические россказни, а свидетельства реальных людей.

Мальчик озирается – нет ли погони? – но погони нет. Те двое по-прежнему сидят на своем месте, вот только тот, кто был с закрытыми глазами, открыл их, а другой, наоборот, смежил веки. Это настораживает Мальчика, он дает себе слово, что больше не заснет ни на минутку. Подымается, тихо выходит на улицу и застывает, пораженный. Луна – как огромный фонарь, все вокруг залито ее светом, но не таким, как от фонаря, иным, будто бы льющимся не только с неба, но и сбоку, со всех сторон – отовсюду. Это, конечно, – понимает грамотный Мальчик, – обман зрения, тени-то и от столбов, и от деревьев вытянулись в одну сторону… Но нет, вот и в другую, наискосок; бледнее, правда, чем остальные, жиже…

Медленно поворачивает Мальчик голову. У магазина горит над входом лампочка; это далеко отсюда, на той стороне площади, но лампа такая большая и такая яркая (отпугивают беспризорных, из бани, людей?), что машина с подъемным краном, которая почему-то ночует здесь, протянула свою слабую тень аж до самой станции.

Еще светильники горят на пустынной платформе, но в залившем пол-Земли лунном сиянии эти игрушечные фонарики кажутся какими-то ненастоящими. Ненастоящим кажется себе и Мальчик; точно откуда-то сверху глядит на себя – уж не с луны ли? Либо – из того далекого будущего, куда, нетерпеливый, так жадно рвется. (А усталый Адвокат уже прибыл; переворачивая страницу, на часы скосил глаза. Господи, до чего медленно ползет время!)

Что-то скрипнуло сзади. Мальчик быстро обернулся – не дверь ли? – но нет, никто не вышел и уж, конечно, не вошел. А может быть, это приоткрыли дверцу машины с подъемным краном? Что она делает здесь, черная махина? В кабине – тьма-тьмущая, но ведь там вполне может кто-нибудь сидеть и наблюдать, как из норки!

На всякий случай Мальчик отошел немного в сторону. Ступал осторожно, но из-под ног все равно вырывались то слабый шорох, то короткий испуганный хруст; вырывались и летели далеко-далеко – так далеко, что Адвокат в своей московской квартире беспокойно вслушивался. Впрочем, он объяснял растущую тревогу влиянием луны, от губительного воздействия которой его защищала всего-навсего старая Шурочкина шторка.

Плохо защищала… Ненадежно. Вредоносная связь эта не прерывалась, но то была не единственная его связь с внешним миром. Существовала еще одна, тонкая и зыбкая, которую он, выключивший телефон, заперевший дверь на два поворота ключа, порвавший раз и навсегда с Шурочкиными обидчиками, не умел осознать. Но которую хорошо чувствовал Мальчик.

Он озяб и, чтобы согреться, принялся энергично ходить взад-вперед; даже немного побегал, теперь уже не таясь. Вот еще, зачем! Ему нечего бояться, никто не знает его здесь, никто не выслеживает, а дома разве догадаются, что ребенок на станции! Мимо бани пробрался! Мимо беспризорных людей… И тут его чуткое ухо уловило новый звук, посторонний, не от бега его и не от ходьбы…

Мальчик остановился. Мальчик придержал дыхание. Издали тянулся какой-то гул – неясный, густой, будто слипшийся. Приближаясь, звуки постепенно отделялись друг от друга, распадались, и вот уже Мальчик различил в ночи перестук колес, но перестук тяжелый, протяженный. Товарняк шел. Он шел медленно, как время у Адвоката; у Мальчика оно, впрочем, тоже притормозило бег, сделалось ненадолго единым для обоих, но если для одного его воплощал надвигающийся состав (колеса стучали все громче), то для другого, неподвижно лежащего в уже согревшейся постели, ход времени воплощало собственное незримое перемещение. Вот разве что не спасительное перемещение от одного человека к другому, не перемещение из состояния «один» в состояние «два», как это происходило в данную минуту с Мальчиком, а от самого себя к самому себе. Или – просто от самого себя, в никуда, без конечной цели.

Напряженно всматривался беглец в нарастающий и пока незримый шум. Но нет, вот уже не совсем незримый, вот уже различил небольшое круглое пятно света. Вкрадчиво приближалось оно – так вкрадчиво и так неспешно, будто не имело никакого отношения к ошалелому стуку колес. Легкий поворот, и прожектор, ожив, огненно вспыхнул, в самые ударил зрачки, после чего снова потускнел, сделался похожим на одинокий померкший глаз, за которым тянулись, уходя в бесконечность, темные спины вагонов. На некоторых поблескивали лунные блики, а вместо других чернели провалы, точно состав в этом месте прерывался, и непонятно, какая волшебная сила тянула следующие вагоны.