Это не угнетало его. Напротив, испытывал род странного удовлетворения, как это было, например, когда за этим самым столом играл с Мальчиком. Видя горящий детский взгляд, почти физически ощущал усталую холодность своего потухшего взора, а летучая быстрота легкого жадного ума утяжеляла пирамиду его долгого опыта.

И вдруг… Вдруг случилось нечто противоположное: он помолодел, полегчал, распрямился, в глазах вспыхнул огонек (и это было не только отраженное солнце), а мускулы налились силой. Он греб, и весла слушались его, и лодка слушалась, и Мальчик слушался – слушался внутренним своим естеством, радостно и самозабвенно подчиняясь взрослому красивому человеку. (Невероятно, но Адвокат чувствовал себя тогда красивым.) Им восхищались, ему верили, и в те минуты на Галошевом озере он ни за что не обманул бы этой веры. Мальчик вызвал, всколыхнул, пробудил в нем почти такие же чувства, какие он испытывал когда-то к Шурочкиным обидчикам. Адвокат, забывчиво сжимавший в руке ладью, понял это – понял только сейчас! – и испарина покрыла большой бледный лоб. В страх превратилась смутная тревога, в отчетливый пронзительный страх. Специалист по риску чувствовал, что допустил тогда непростительную оплошность, и оплошность эта может обернуться для него катастрофой. (Коварный Мальчик уже переходил с кольцевой линии на радиальную, которую Адвокат привычно называл своей.)

Поставив ладью на прежнее место, пошел в спальню – здесь все еще царил полумрак, – стал раздвигать шторы, В карнизе заклинило, и он взгромоздился на стул, дернул легонько, потом сильней, и услышал хруст ломающегося металла, а следом – тихое мелодичное звяканье. Пал еще один держатель… От облицованного плиткой дома напротив отражалось солнце, но этот вторичный свет не шел ни в какое сравнение с тем, что заливал кухню. Спустившись со стула, без труда отыскал погибший держатель и, точно отмерив взглядом расстояние, положил мертвую железку на подоконник. Следы Шурочкиной кисти виделись сейчас не так отчетливо, как вечером, в ярких закатных лучах, но он все же разглядел их. Кисть, целехонькая, лежит на своем месте, и скоро он снова пустит ее в дело. Каждое лето освежает ограду…

И тут его осенило. Он знает, куда должен идти, и идти сегодня, сейчас, не откладывая ни на минуту, чтобы успеть вернуться к началу рабочего дня, как успел в понедельник, когда сажал привезенный с Галошевого озера куст. К Шурочке… Она, конечно, удивится его неурочному визиту, но, если он сегодня же не польет жасмин, куст погибнет.

Усталость как рукой сняло. Усталость сняло, а вот тревога не отпускала. Он спешил, боясь то ли опоздать (Перевозчик улыбается: как можно опоздать туда!), то ли быть застигнутым врасплох. (Мальчик поднялся с сиденья; на следующей станции ему выходить.) Проворно, но тщательно распрямляя каждую складочку, застелил постель – Адвокат никогда не оставлял постель не убранной, побрился, стараясь не встречаться в зеркале с собственным взглядом, надел чистую рубашку. Он был возбужден и возбужден нехорошо, суетливо, страх не отпускал специалиста по риску, хотя, спрашивается, чего бояться ему – в собственном-то доме! С выключенным телефоном! (На всякий случай бросил взгляд на телефон; все правильно – выключен.) Полнолуние, по обыкновению, началось для Адвоката днем, задолго до появления на небе ночной блудницы, но – и это уже против обыкновения, – не закончилось на сей раз с ее уходом.

Зажмурившись, беглец (теперь уже не Мальчик был беглецом, теперь уже беглецом был он) – зажмурившись, несколько мгновений стоял посреди комнаты, вспоминая, не забыл ли чего, и одновременно пытаясь хоть немного успокоиться. Точно в реку бросался, не умея плавать, в темную холодную реку, а челнок между тем покачивался рядом, и терпеливый Перевозчик держал в руке натруженное перо. Множество гостей перебывало в его утлом суденышке за десятилетия неустанной работы, и среди них – дорогие ему люди, самые дорогие, но он и их не пощадил, переправил, еще живых, в царство теней, за что и поплатился, навечно став его, собственного царства, пленником. Назад, под солнышко, под цветущую сливу и воробьиный грай, не возвратиться больше – конец, стало быть, пришел транспортным операциям. Но, апологет порядка, он не мог завершить их произвольным обрывом, на полуслове, – собрался-таки силами для заключительного аккорда…

Подойдя к двери, специалист по риску глянул в глазок, причем очень осторожно глянул, чтобы на той стороне ничего не заметили. Но на той стороне никого не было – да и кто мог быть там в столь ранний час! Тем не менее Адвокат, которому показалось, что замок щелкнул слишком громко, выждал некоторое время, прежде чем еще раз повернуть ключ.

На лестничной площадке горела, потрескивая, люминесцентная лампа; она горела тут круглые сутки, зато этажом ниже не зажигалось с наступлением темноты вообще ничего. Заперев дверь, нажал на ходу кнопку лифта (на ходу, потому что знал: не засветится), к боковому спустился.

Кабина ползла долго – очень, очень долго, с первого, видать, этажа. Наконец дверцы разъехались и почти тотчас снова сошлись, заточив пассажира в кромешной тьме.

Озираясь, Адвокат вышел из подъезда. Ни души… На том месте, где его подстерегли вчера дозорные, валялась семечная шелуха, но она не оскорбила болезненной чистоплотности Адвоката. Его всегда спасало умение дистанцироваться – или даже не столько умение, сколько искусство. Великое искусство, которым он владел в совершенстве.

У булочной, вплотную к двери, стоял синий фургон; пахло, как в детстве, горячим хлебом. Из глубины доносились голоса, покашливанье и протяжный скрип, но Адвокат на эти звуки не обратил внимания: опасность, чувствовал он, исходит не оттуда. Зато когда к остановке подкатил автобус, придержал шаг и стал с беспокойством всматриваться издали, не выйдет ли кто.

Зря волновался: Мальчик только-только подымался на эскалаторе вверх – это во-первых, а во-вторых, ни на каком автобусе не собирался ехать, решил, что пойдет пешком, как шли в прошлый раз. Только бы вспомнить название улицы…

Пешком собрался было идти к метро и Адвокат, но внезапно передумал – страх обострил интуицию, – и когда подошел следующий автобус, совершенно пустой, быстренько вскочил на подножку.

Закомпостировав талончик, сел на прохладное сиденье, вытянул ноги и закрыл глаза. Все, опасность миновала! Он не знал, что это за опасность, и не надо, не это главное. Главное, что он едет к Шурочке, к своей Шурочке, он летит к ней сквозь каменную громаду просыпающегося города, еще безлюдного, похожего на кладбище в будний день, летит как на крыльях – на крыльях любви! – а тем временем навстречу движется по залитому утренним солнцем пустынному тротуару его маленький спаситель с мертвой птицей за пазухой, последним клиентом уходящего на покой Перевозчика.