— Тогда зачем было у меня ее красть?

— Главной целью моего прихода было спровоцировать тебя, проникнуть в твои сны. Но маленькому Симону энергии не занимать. Получилось так, что ты преследовал меня даже в канализационных ходах. Одно из моих лучших воспоминаний.

— А зачем ты посоветовала мне сходить на службу в ту церковь?

— Потому что вы завязли в своем расследовании. Я следила за вами… Видела, как вы устроили охоту на того обезображенного парня… Вы так и не поняли всего величия моей мести. С самого начала вам не хватало основополагающего элемента: жертвы сами были палачами. Ты должен был своими глазами увидеть эту мессу и фанатичных прихожанок…

— А почему в последние дни ты приходила ко мне?

— Из тех же соображений. Вы опять сбились с пути истинного, нацелившись на Курта Штайнхоффа, хотя он, должна признать, вполне подходил по многим показателям. Но вы по-прежнему не понимали сути убийств: это была месть. Я хотела подсказать тебе, что искать нужно мотив. Горгоны готовы были породить монстров. Менгерхаузен сделал ставку не только на красоту этих Mütter, но и на их развращенные души, чтобы подготовить будущее рейха, его следующее поколение…

Внезапно Бивен почувствовал, что сыт всем по горло:

— Все кончено, Магда. Вы отвезем тебя в…

Она расхохоталась. Этот смех, совершенно безликий, удивительно гармонировал с ее обесцвеченным обликом и слишком яркими прикроватными лампами. Казалось, она готова исчезнуть в магниевой вспышке прямо у них на глазах.

— Да вы ничего не можете мне сделать! Я уже давно мертва!

— Это не помешает тебе ответить за свои преступления.

Торжественные слова прозвучали жалко в девичьей спальне, пропитанной преступным безумием.

Лена/Магда ворчливо прошептала — она не переставала наматывать на указательный палец пряди своих белых волос:

— Так или иначе, вы пришли слишком рано.

— Слишком рано? — повторил Симон.

— Я не закончила свое дело.

— Ты хочешь сказать…

— Да, осталась еще одна мать. Проект Менгерхаузена насчитывал пять Mütter. И последняя еще жива.

— Кто это?

Магда запустила руку под подушку, которую по-прежнему прижимала к животу. Мгновением позже в этой руке оказался нацистский кинжал. Отсвет пробежал по металлу, как капля ртути.

— Я.

Прежде чем Симон успел шевельнуться, Магда вогнала лезвие по самую рукоять себе между бедер. Струя крови выплеснулась на ее ноги, тут же залив всю постель. Симон схватил подушку, чтобы попытаться сдержать кровотечение, но Магда остановила его:

— Нет.

Прикрыв глаза (Симон мог различить каждую из ее слишком белых ресничек), она прошептала ему:

— Ты должен и дальше искать, Мальчик-с-Пальчик… Вы ничего не поняли в истинном смысле этой истории. Все дело в операции «Европа»…

Симон вытер кровь с глаз и понял, что Магда Заморски, некогда Лена Вана, мертва. Он снова провел рукавом по векам и заметил, что зрение ему застилает уже не кровь, а слезы.

В ноябре 1942 года затерянный в нагорьях Кавказа Франц Бивен не мог бы объяснить, как ему удалось тогда все уладить. Это казалось таким далеким… Воспоминания. Расследование дела Адлонских Дам ушло на второй план (никто так никогда и не узнал правды). А на первом плане — война, сметающая все на своем пути. Обергруппенфюрер Пернинкен в конечном счете повел себя с ним довольно порядочно, позволив взяться за оружие — и не вступать в войска СС (Бивен больше слышать не желал об СС), а присоединиться к настоящей германской армии, вермахту. Его даже повысили в звании: Франц перешел в Heer как оберст-лейтенант, то есть подполковник.

В тот момент Бивен не стал вдаваться в подробности — еще чего не хватало, — но сказал своему начальнику:

— Могу вас заверить, что Магда Заморски — последняя жертва в этом деле.

По его тону обергруппенфюрер понял, что на этот раз все действительно кончено.

— А убийца?

— Он ушел вместе с ней.

Дело закрыто. В сущности, ни самого Пернинкена, ни даже тех, кто стоял намного выше, всяких Гиммлеров и компанию, не так уж волновали детали. Им сейчас было чем заняться, а в перипетиях войны одной смертью больше, одной меньше… какая разница. Важно только, чтобы подобные убийства больше не повторялись.

Франц вскоре отправился на польский фронт, потом в Нидерланды. Названия городов, карты, сражения. Наконец-то он заполучил свою войну. Однако он никак не мог постичь логику своей судьбы. Он хотел сражаться против французов? Но эти Schangels[183] были такими жалкими, что проиграли войну, даже ее не начав. Он хотел отомстить за отца? На самом деле старик умер давным-давно, задушенный немецкими газами. Но ненависть засела в Бивене накрепко, диктуя свои законы. Расследование дела Адлонских Дам приобщило его к иным ценностям.

И первое из этих ценностей — дружба. Ему не хватало Минны и Симона. Сейчас он мог с уверенностью сказать: не было ни одного дня с лета тридцать девятого, когда он не думал бы о них. Потом — ум. Расследование шло таким извилистым путем… Бивен пристрастился к размышлениям. Пусть он по-прежнему старался исходить прежде всего из фактов, ему теперь нравилась и другая сторона, отведенная работе мысли. Не исключено, что это куда эффективнее, чем махание дубинкой, которое и было его основным занятием с самых юных лет.

На полях сражений он стал стратегом, говорил на равных с начальством, предлагал свои решения… И получал удовлетворение, глядя, как его идеи претворяются в жизнь. Для офицеров война — это некая абстракция, игра уловок и ставок, за которые расплачиваются в реальном бою… вот только платят другие.

Бивен одернул форму, глянул на себя в грязное зеркало, потом надел длинный черный кожаный плащ с меховым воротником и вышел из блиндажа. День еще не занялся. С порога он рассеянно оглядел окружавшую его мрачную картину. Его люди спали под проливным дождем, укрывшись под брезентовыми тентами, провисшими над телами, как бурдюки со скопившейся водой. Постукивание капель в этих импровизированных чашах, мужской храп, вой ветра — у каждой детали имелся свой звук… Этих парней низвели до первобытного состояния — животного или даже еще более древнего, до состояния гнилостного месива. В эту ночь важно было одно — не замерзнуть. Солдаты жались друг к другу, пока кровь каждого не согревала тоненькую пленку дождя, связывавшую их воедино.

Оберст-лейтенант не испытывал никакой симпатии к своим людям — шайке скотов, покорных до гробовой доски. Но в конце концов его тронуло их страдание, их невзгоды. Немецкие солдаты были сволочи, что и говорить. Это они развязали войну, это они нарушили мировой порядок, они напали, разграбили, уничтожили. Храбрые бойцы или трусливые садисты — в любом случае они были отребьем мира, и земля сомкнется над ними, в том нет сомнений.