В конце мая, верно, по всему Нижнему ходили листы. Явились-де старцу Григорию, к одру его, два небожителя в белых ризах. Один сел ему на грудь и велел это видение от людей не таить. Спросил Григорий ангела: «Простит ли Господь грешных?» Ангел ответил: «Простит, если покаяние принесут, если станут пост держать с понедельника трехдневный, если поставят храм Господу и Богоматери». – «Где строить?» – спросил Григорий. «В Москве, на Пожаре. Близ Василия Блаженного». И еще открыл ангел: «В том храме на престоле на бумаге неписано будет изображено имя, кому владеть Московским царством».

После всех этих разговоров Кузьме лихо стало. Дома Татьяна Семеновна потрогала ему голову – жар. С неделю в постели маялся, холодел, как лед, потел, как в бане…

И вот отошла болезнь. Задремал Кузьма. Днем задремал. Видит – дубрава. Та самая, в которой уж бывал. И старец на том же месте. Но стоит не так, как в прошлый раз. Виден ясно, глазами тоже ясен, руку поднял для благословения. Подошел Кузьма ближе, благословился.

– Ты – Сергий? – спросил.

– Сергий.

– Я – Минин. Говядарь.

– Знаю, – сказал Сергий. – Болезнь тебе в наказание была за небрежение к вещим снам. Довольно тебе умаляться, Кузьма. Тебя Господь избрал для дела своего. Собирай казну, надели казной – да смотри надели щедро! – воинских людей. Сам же и веди их на очищение Московского государства. Срок настал.

Пробудившись, пошел Кузьма Минин в соборную церковь и после службы говорил с паперти наболевшее слово. Говорил, не думая, складно ли и слушают ли:

– О братие, о други! Весь нижегородский народ наш! Видим, что Московское государство в великом разорении. Нагляделись на то разорение досыта. Видим и помалкиваем! Видим, а руки у всех сложены покойно. Разбрелась Москва, разбрелись и города наши русские. Каждый сам собою спасается, а спасения нет. И нам его не будет. Откуда помощи ждем? Откуда он явится, заступник? На одного Господа Бога надежда. Бог даст нам истину в грудь, но дело наше человеческое самим надо делать.

Видел Кузьма – останавливаются люди, бегом бегут, чтоб поспеть, услышать. И повторил он начало:

– Видим, братие, видим разорение городов российских многих, видим побиение православных христиан злой иноземщиной. И жен и чад в плен ведение, и всего богатства, нажитого честной жизнью, лишение. И вот вам мой сказ: позовем к себе в Нижний Новгород смоленских дворян. Они, люди, за Отечество пострадавшие, близко от города нашего в арзамасских местах. Смоленские дворяне – воины мужественные, полякам ни в чем не уступившие. Лучше было бы нам имения свои отдать им да жить свободными от иноверного поругания, в вере нашей правой. Лучше жить тесно, да смело.

Воздел Кузьма руки, уж не зная, чего еще сказать, и молчал, а люди ждали. Уж так тихо было, что голубиное гульканье все услышали.

– Эх! – крикнул Кузьма. – Хорошо бы жить по-голубиному, да не голуби! А потому будем умны человечески. Разделим имения свои на три части: две христолюбивому воинству, себе же оставим одну часть, на потребу.

Вот чудо: никто на смех не поднял, никто в сторону не отошел, но все говорили:

– Позовем смолян! Дадим смолянам денежного оброка, кормовые запасы дадим, все дадим по их потребности. Пошли к властям, пусть зовут достоверных дворян града Смоленска с почтением!

5

В Новый год 1 сентября в русских городах народ называл лучших граждан, кому радеть о городских делах в земской избе.

Назвали нижегородцы среди прочих выборных – говядаря Кузьму Минина. Один раз сказал впопад, а люди уж запомнили.

На Богоявление 6 января 1612 года пришли в Нижний Новгород две тысячи смоленских дворян.

Встречали доброе воинство, из почтения выйдя за город с иконами, со всем священством. Встречали молитвами, духовным пением, каждением кадилен. Слово смолянам говорил выборный земской избы говядарь Кузьма Минин. Уж сказал так сказал:

– Се ныне, братие, грядет к нам христолюбивое воинство града Смоленска на утешение граду нашему и на очищение Московскому государству!

Великий был праздник в Нижнем. Все в тот день счастьем озарились. Уразумели, как хорошо исповедовать единение, государством быть и жить.

6

– И по сей вот час не обойму разумом сей загадки, – говорил дома Кузьма Минин супруге своей Татьяне Семеновне.

– А какой же такой загадки? – спрашивала Татьяна Семеновна, расписывая с дочерью прялку: мать украшала гребень, дочка – донце.

– Дайте и мне покрасить! – соблазнился вдруг Кузьма Минич. – Дай-ка ты, дочка. Я хвосты птицам подрисую. – Загадка-то какая? – разгорелась любопытством Татьяна Семеновна.

– Не какая, а в ком.

– Да в ком же?

– Во мне, чай! – улыбался Кузьма Минич, выписывая кистью изумрудные загогулины. – Во мне загадка, голубушки вы мои. Взять нынешний день. Как стал говорить смолянам, так для всех я был – человек близкий, громадный, не хуже церкви соборной. Но вот кончили дело, и сижу я в доме моем, домашним моим ненаглядным людям любезен, и хвосты птицам крашу. Там, за городом, скажи я: «Кидайтесь головой в прорубь!» – ведь иные кинулись бы. Потому слово во мне звенело, и сам я дрожал, и все вокруг дрожали, и были мы как трава, но как луг. Сорви травинку, что она? А луг – великое глазам утешение, да и никак ты его не сорвешь и никакой пагубой не погубишь. Скоси косой – вырастет, огнем спали – опять вырастет. Да еще краше. Я другое не пойму. Самого себя! Сижу и не знаю, тот ли я Кузьма, что был нынче утром, или не тот?

Нарисовал последнюю загогулину, на красную красочку поглядел, на киноварь.

– Позволь, доченька, коняшку еще покрасить. Я одну, ты другую.

– Покрась, батюшка. Обеих покрась!

Кузьма Минич мазанул по коню – горит огнем. Залюбовался. Да и поднял глаза на Татьяну Семеновну, на дочь.

– Выходит, не надо ни князем быть, ни дворянином… Бог дохнул тебе в душу, и собирай ополчение, и веди его Москву спасать, царство спасать… Но царству царь нужен. И царя, что ли, мне, Кузьме-говядарю, на царство сыскивать? Страшное дело, голубушки!

– А ты не страшись! – сказала Татьяна Семеновна. – Делай, что Бог велит. А чтоб сподручней было, делай великое, как малое. У Господа малых-то дел и не бывает, все Божьи.

От слов Татьяны Семеновны у Кузьмы Минина слезы навернулись. И все они поплакали и помолились, к Богу сердцем прикасаясь.

7

Бревна как вскрикивали: мороз Крещение по-своему празднует.

Сверчок в печурке пугался крика бревен и чвирикал почти что шепотом. Кузьма улыбался, и не было ему маеты без сна… За быстрыми думами он сверчка и не слышал совсем.

– Нет, – говорил себе Кузьма, – царя вы уж сами выбирайте. Тут надо в книги глядеть, золотники крови отмерять, кто царскому роду ближе…

И видел он перед собою поток, реку велику, а берега у нее – купола церквей да старцы со старицами. Стоят и крестят реку.