О русская жизнь! Вчера пропадали и уже пропали совсем, а проснулись утром – светло, крепко, все ласковы, покладисты, над куполами, не погоревшими в дурном огне, – нимб. Вечность.

Была Смута, да и нет ее! Грозный враг пыхнул зеленым дымком, словно волчий табак. Ну какие враги у России, если она себе сама друг?

Князя Пожарского разбудила тишина. То была громадная тишина покойной, прочной жизни. Сердце у князя взволновалось. Он вспомнил, как заплакал, когда вот такая же тишина грянула над Москвою на другое утро после освобождения Кремля.

Что это? Будто крылья. Крылья и есть!

На окно сели голуби. Походили, постукивая лапками, устроились так серьезно, что князю захотелось понять их речи. Голуби – птицы Господни, о чем сказывают?.. Тут-то и прошибло потом. Не проспал ли своего Царства Небесного? День и впрямь был великий – 11 июля 1613 года.

Вся первопрестольная Москва, затая дух, ожидала действа, желанного на земле и на небе, – венчания на царство государя Михаила Федоровича – агнца своего!

Чаяли преображения: государства, воли, жизни. Чуда, ибо не каждому поколению дается день, когда прошлое оплачено сполна. День без греха!

Пришло, пришло время даров и наград.

В Золотой подписной палате Кремля царь, еще не венчанный, явил свою государскую милость князьям Черкасскому да Пожарскому.

Величие государства – не в людях, но в древности родов. Трепетал князь Дмитрий Михайлович! Поставит ногу на носок – дрожит нога, переступит – между лопатками дрожь.

Бояре сидят неподвижно, будто их из ледника достали, в гордыне, как во мху. А ведь знакомые все люди, все почти были под его началом, да не почти, а все! Один князь Трубецкой сам по себе стоял.

«Неужто и мне этак сиживать?» – услышал, как веко дрожит, как слюнка сладкая в гортань сползает.

Боярство – седина от времен древнего Киева, слава от святого Александра Невского, величие и гроза от Иоаннова покорения царств. Ко всему бояре присные, делатели дел тайных, страшных, царских. Столпы!

А все же царапнуло лапкой по сердцу, когда боярство сказывали сначала князю Черкасскому. Вслух – ни-ни! Бровью не повел. Иван Борисович – двоюродный брат государя. Род правит человеком! Этой заповеди даже царю не переступить. И так уж надерзил правилу: боярством величает сразу двух стольников мимо чина окольничего, прежде многих, кому по степеням не быть в боярстве невозможно.

Ну а возможно ли царю не почтить Ивана Борисовича? Одна кровь, в семье его отца отбывал пятилетним свою первую ссылку на Белоозере.

Но вот все взоры уж на Пожарском. Князь Дмитрий Михайлович предстает перед царем и Думой в слезах радости, которые никак не удержать в себе. Глядит на Михаила и впрямь наглядеться не может. Не он ли, князь Пожарский, государя сего сотворил, не хуже птицы феникс, из праха и пепла?

Государь серьезен, глаза ясные, брови сдвинуты, нижнюю губу чуть прикусил. Завтра ему – семнадцать лет.

Пожарский, торопясь в Кремль, поглядел-таки в святцы и духовника своего о государевом святом расспросил, о Михаиле Малеине, чтоб, коли придется, – угодное сказать. Михаил Малеин был родня византийскому василевсу Льву Мудрому, дядя василевса Никифора Фоки. Восемнадцати лет ушел в Вифинию, постригся в монахи в обители на Киминской горе. Среди монашества, может, и не сыскать высокороднее Михаила Малеина, но мало равных ему и в смиренности. Духовный сын Михаила Афанасий, по примеру наставника, покрывшего Киминскую гору иноческими обителями, устроил первый общежительный монастырь на Афоне, стала гора Афон – Святой горой. Дмитрий Михайлович напрягал мысль, чтоб Малеина помянуть, но тут Гаврила Пушкин, дурак надутый, холоп! – царю челом ударил:

– Невместно мне, великий государь, быть у сказки князю Пожарскому, ни единый мой родственник меньше Пожарского нигде не бывал, и сам я – думный дворянин, а князь Дмитрий всего стольник.

Стоять у сказки – тоже служба, ее в книгу записывают. Смысл этой службы – подтверждать своим присутствием совершившийся акт. И вот! Не желал «перелет» Пушкин быть свидетелем у освободителя Кремля, Москвы, России. А ведь в смуте как лиса в петушином пуху. Усердствуя Самозванцу, привез от него грамоты в Москву, возмутил народ, погубил царя – юношу Федора Борисовича.

Лицо у государя вспыхнуло, но сказал негромко, как учили, хоть глаза опустил-таки, не смог на Пушкина глядеть от обиды:

– Ради пресветлого дня, венца моего царского ради – во всяких чинах указываю быть без мест! – Повернулся к дьяку Петру Третьякову: – Запиши в разряд сей указ.

Дума одобрительно зашевелилась, и похолодевшему Пожарскому сделалось вдруг жарко.

Боярство, слава богу, было сказано, грамоты выданы, в разряды свершившееся записано.

Вот оно – благоволение Господне! Полтора года тому назад – воеводишка, а ныне боярин. Боярство – почет, к почету жалованье.

Посчитали, сколько князю за прежние службы прежними царями дадено. Вместе с матерью и сестрою имел Пожарский старого поместья 405 четвертей с осьминой. При царе Василии Шуйском получил еще 1445 четвертей… Нового пожалованья от бояр за освобождение Москвы суздальскими дворцовыми селами 1600 четвертей да поместий на 900 четвертей. Всего за Пожарским 4350 четвертей. Государь царь Михаил Федорович, послушав выписку, указал оставить за князем Дмитрием Михайловичем все его прежние доходы и поместья и новые утвердил: село Ильинское с приселком Назорным и деревнями в Ростовском уезде, село Нижний Ландех и посад Холуй в уезде Суздальском, там, где отчина Пожарских, ибо не корыстлив князь, но скромен.

Иное дело Трубецкой, соправитель Пожарского во дни бесцарствия, во дни выборов. Этот успел наградить себя сверх меры. Старых владений имел 3089 четвертей, а прибавил к ним 12 596 четвертей. Бояре, боясь Трубецкого, записали за ним все, что пожелал, да царь те пожалованья не утвердил. Однако в тот светлый день про хорошее говорили, хорошее делали.

Отдав долг честному Пожарскому, Михаил Федорович посчастливел на глазах. Тут и приступили к делу самого государя. Дьяк Третьяков объявил бояр, назначенных на великую царскую службу.

Князя Федора Михайловича Мстиславского, имевшего высший дворцовый чин конюшего, назвали первым, но служба ему была определена от государственных знаков и символов – сторонняя, ему осыпать государя золотом после венчания. Боярина Ивана Никитича Романова почтили высшею почестью – держать шапку Мономаха. Боярину князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому – скипетр, державу – боярину князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому. Перебив на слове дьяка, Трубецкой ударил государю челом на Романова.

– Трубецким меньше Романовых не бывать! С Иваном мне даже в равной службе быть невместно, а тут прямой позор! Обошли. Мой род старее Романовых!

И снова зарделся государь, но сказал так же тихо, как говорил о Пожарском, только уж не опуская взоры, глядел Трубецкому в самые глаза:

– Твое отечество перед Иваном известно. Можно ему быть тебя меньше, но не такой сегодня день, чтобы родством считаться. И быть тебе, князь Трубецкой, меньше, потому что мне Иван Никитич по родству дядя. Быть, однако, вам без мест. Я уж указал про то! Всем быть без мест.