при каждом взлете ее души к небесам перед ней возникает образ Бенедикта, она даже испугалась, что Бенедикт предстал перед нею сейчас иным, не похожим на его прежний чистый облик. Воспоминание о минувшей ночи, о бурной сцене с Бенедиктом, каждое слово которой, без сомнения, слышал господин де Лансак, вызвало краску на лице Валентины, память о пламенном поцелуе, еще горевшем на ее губах, все страхи, все угрызения, все тревоги убеждали ее, что пора отступить, если она не хочет упасть в бездну. До сих пор ее поддерживало дерзкое ощущение собственной силы, но одного мига оказалось достаточно, чтобы показать, сколь нестойка человеческая воля. Пятнадцать месяцев непринужденной близости и доверия отнюдь не превратили Бенедикта в стоика, раз в мгновение ока были уничтожены плоды добродетели, собираемой по крохам и столь неосмотрительно восхваляемой. Валентина уже не могла скрывать от себя, что любовь, которую она внушила Бенедикту, ничуть не похожа на ту, какую питают ангелы к господу богу, — это была земная любовь, страстная, необузданная, это была гроза, готовая смести все.

Как только она прислушалась к сокровенному голосу совести, прежняя ее набожность, неумолимо суровая, рассудительная и беспощадная, сразу же обрекла ее на муки раскаяния и страха. Тщетно Валентина пыталась уснуть, вся ночь прошла в этих страхах. Наконец с первым проблеском зари она, доведенная чуть не до бреда своими муками, задумала некий романтический и возвышенный план, который привлекает не одну молодую женщину накануне ее первого падения. Валентина решила повидаться с мужем и воззвать к его помощи.

Испуганная предстоящим объяснением, она наспех оделась и уже готовилась выйти из спальни, но внезапно отказалась от своего намерения; потом она вновь вернулась к нему, снова отбросила его и после четверти часа колебаний и мук твердо решила спуститься вниз и велела позвать господина де Лансака.

Еще не пробило пяти часов утра. Граф рассчитывал покинуть замок до того, как проснется его жена. Он надеялся ускользнуть потихоньку, желая избежать новых прощаний и новой сцены притворства. Мысль о предстоящем свидании привела его в дурное расположение духа, но он не нашел благовидного предлога отказаться. Он отправился в гостиную, слегка раздосадованный, что не может угадать причину этого внезапного приглашения.

Но граф нахмурился еще больше, увидев, как тщательно Валентина запирает двери, чтобы их никто не услышал, увидев ее искаженное мукой лицо, услышав ее прерывистый голос, так как он не чувствовал себя способным выдержать трогательную сцену. Выразительные брови Лансака сошлись к переносью, и когда Валентина заговорила, она внезапно заметила перед собой такое холодное и отталкивающее лицо, что сразу замолкла и растерялась.

Несколько вежливых слов, произнесенных мужем, дали ей почувствовать, что он не расположен ждать, и тогда, сделав над собой нечеловеческое усилие, она вновь попыталась заговорить, но сумела выразить свой позор и горе лишь судорожными рыданиями.

— Ну, ну, дорогая, — наконец проговорил граф, не без труда напустив на себя ласковый и прямодушный вид, — полноте ребячиться! Что же такое вы можете мне сказать? По-моему, мы чудесно поладили по всем пунктам. Ради бога, не будем терять зря время: Грапп меня ждет. А Грапп неумолим:

— Так вот, сударь, — сказала Валентина, собравшись с духом, — я выражу в двух словах, чего жду от вашего великодушия, — увезите меня.

При этом она склонилась перед графом, почти встала перед ним на колени. Он невольно отшатнулся.

— Увезти вас? Вас? Вы отдаете себе отчет в своей просьбе?

— Я знаю, что вы меня презираете! — воскликнула Валентина с мужеством отчаяния. — Но я знаю также, что вы не имеете на то права. Клянусь, сударь, пока я еще достойна быть подругой честного человека.

— Не соблаговолите ли вы доставить мне удовольствие и сообщить, — медленно и с подчеркнутой иронией проговорил граф, — сколько ночных прогулок вы сделали «в одиночестве», как, скажем, вчера, и сколько раз, хотя бы приблизительно, вы побывали в павильоне за два года нашей разлуки?

Сознавая свою невинность, Валентина почувствовала, как растет ее отвага.

— Клянусь вам богом и честью, вчера это было впервые, — ответила она.

— Бог милосерд, а честь женщины — предмет весьма хрупкий. Потрудитесь поклясться чем-нибудь другим.

— Но, сударь, — воскликнула Валентина властным тоном, схватив мужа за руку, — вы сами слышали минувшей ночью наш разговор, я знаю это, уверена в этом. Так вот, я взываю к вашей совести, разве не служит наш разговор лучшим свидетельством того, что я неповинна в своем увлечении? Разве не поняли вы, что даже если я виновна и низка в своих собственных глазах, зато поведение мое ничем не запятнано в глазах мужа? О, вы сами это отлично знаете, вы знаете также, что будь все иначе, у меня не хватило бы дерзости молить вас о защите. О Эварист, не отказывайте мне! Еще не поздно, еще можно меня спасти; отвратите же удар судьбы, отведите меня от соблазна, который мучит, неотступно преследует меня! Я бегу от него, я его ненавижу, я хочу его отогнать! Но я, увы, только бедная, одинокая, покинутая всеми женщина, помогите же мне! Еще не поздно — слышите? — я могу смотреть вам в глаза. Взгляните, разве я покраснела? Разве с таким лицом лгут? Вы человек проницательный, вас нельзя обмануть так грубо. Да разве я осмелилась бы? Великий боже, вы мне не верите? О, ваше сомнение — жесточайшая для меня кара!

С этими словами несчастная Валентина, уже не надеясь победить оскорбительную холодность этого каменного сердца, упала на колени и, сложив руки, воздела их к небу, как бы призывая его в свидетели.

— Вы и вправду прекрасны и вправду красноречивы! — проговорил граф, нарушив свое жестокое молчание. — Надо иметь черствое сердце, чтобы отказать вам в том, что вы так мило просите, но неужели вы хотите из-за меня вновь стать клятвопреступницей? Ведь вы же поклялись ночью вашему любовнику, что не будете принадлежать другому.

Услышав этот разящий ответ, Валентина с негодованием поднялась и, глядя на мужа с той высоты, на которую гордость возносит оскорбленную женщину, проговорила:

— Так вот как вы толкуете мою просьбу! Вы находитесь в странном заблуждении, сударь, неужели вы думаете, что я на коленях вымаливаю себе место в вашей постели?

Смертельно оскорбленный высокомерным презрением этой женщины, еще минуту назад столь униженно молившей о спасении, Лансак побледнел и, прикусив губу, молча направился к дверям. Но Валентина схватила его за руку.

— Итак, вы меня отталкиваете, — сказала она, — вы отказываетесь дать мне приют и спасение в вашем доме! Будь вы в состоянии лишить меня своего имени, вы, несомненно, так бы и сделали!