– Ну что, крендец?.. – сказал любимый голос.

Кутельман спросонья не понял, кто звонит, но подсознание откликнулось – любимый голос, не в том смысле, что – любимой женщины, а родной. Было шесть утра.

– … У нас крендец… у Фиры список… сейчас придем.

– Что с Манечкой, что?! – Фаина села в постели с безумными глазами.

– Не с Манечкой. Это Илюшка. Они придут, – сказал Кутельман, торжественно, с делано-равнодушным видом, как посол вражеской державы, вручающий ноту примирения.

– Так, что у нас есть?.. – Фаина вскочила, в ночной рубашке бросилась на кухню, вернулась, сообщила совершенно проснувшимся голосом: – Печенье, зеленый горошек, курица.

Печенье добыла Фаина, стыдливо выстояв очередь, – интеллигентному человеку не пристало стоять в очереди за продуктами, но – Манечка любит, и она стояла, с «Новым миром» в руках, с отрешенным лицом, будто стоит в очереди не за печеньем «Мария», а за разумным-добрым-вечным. Печенье было личным Фаининым достижением, а курица – взятка, подношение одного из аспирантов Кутельмана, чрезвычайно расторопного, без приглашения явился к Кутельману со своими расчетами и преподнес Фаине курицу. Фаина совсем была недобычливая, изо дня в день изумленно повторяла: «Эмка, я зашла в магазин, ты представляешь – пустые прилавки, в буквальном смысле пустые!.. Продуктов нет, не так, как раньше, до перестройки: ничего нет, но у всех все есть, а в буквальном смысле нет…»

– Где твой аспирант взял горошек, не говоря уж о курице?.. Откуда в наше время у честного человека курица? – удивительно бодро для шести утра пошутила Фаина.

Кутельман с привычной домашней завистью отметил, какая хорошая у нее реакция, – Фаина просыпалась прежде будильника, одевалась резво, словно служила в армии, она как бы приспособлена для бодрствования, в то время как он был приспособлен для сна, с трудом вынимал себя из сонного забытья, особенного ночного думания. Только он позавидовал, как Фаина вдруг повела себя нестандартно: застыла, замерла, напряженно глядя в дверцу шкафа. Что она увидела в полированной дверце, кроме собственного отражения, – удивилась себе в наивно кокетливой ситцевой рубашке с рукавами фонариками, детской расцветки, белой в красный горох? Ему пришлось помахать перед ней рукой – «эй, ты здесь?» – и она встряхнулась, принялась нелепо, рывками, как несмазанный железный человечек, натягивать халат, не сразу смогла попасть в рукава – дрожали руки. Восемь лет не виделись с Резниками, не разговаривали, сразу после ссоры казалось – как жить, невозможно, но жили – восемь лет!..

Суетились бестолково вдвоем – чайник на плиту, печенье «Мария» в вазочку, Фаина зачем-то вареную курицу плюхнула на тарелку – в шесть утра! Огляделась, покружила вокруг стола и, будто окончательно потеряв связь с реальностью, водрузила в центр неоткрытую банку горошка. Встали у двери вдвоем, прислушиваясь к звуку лифта. Фаина сказала:

– У них что-то случилось. Мы, конечно, поможем, но имей в виду – будем держаться холодно. После всего!.. Холодно и отстраненно.

У обоих сердца бились так сильно, что, казалось, другой услышит. Кутельман взял Фаину за руку – он уже и не помнил, когда касался ее, и так, взявшись за руки, как дети, они простояли у двери полчаса. Почему их так долго нет, не придут, передумали?.. И когда Кутельман смущенно заерзал – не почудилось ли ему со сна, не приснился ли ему этот звонок и этот голос, – хлопнула дверь лифта, приехали…

– Ну вот… Помни, никаких «Фирка», «Илюшка»… Холодно и отстраненно.

Фаина открыла дверь с приготовленным строгим лицом, и – Кутельман не успел ее подхватить, она просто вывалилась из квартиры, как картина из рамы, упала на Фиру, обняла, забормотала: «Фирка, Фирка…» Кутельман взглянул на нее с потаенным смешком – чрезвычайно холодно получилось, исключительно отстраненно. Фаина повторяла «Фирка, Фирка…», Фира стояла в ее объятиях, как каменный идол, – тоже приготовила лицо, перед тем как позвонить в дверь, а сама будто невзначай придвигалась к Фаине ближе и ближе, пока они не стали одно.

– …Вот крендец так крендец!.. – сказал Илья, и Кутельман послушно кивнул «да, конечно», – восемь лет не виделись, не разговаривали, восемь лет, вот Илюшка и хорохорится от смущения, от смущения повторяет одно и то же: – Ф-фу, еле допер…

Илья втащил в прихожую два огромных чемодана, до последней царапины знакомые Кутельманам по совместным поездкам в отпуск, потертые, видевшие Прибалтику, Крым, Кавказ. Почему-то он в шесть утра был с чемоданами, как будто пришел к Кутельманам жить.

– …Знаете, что они сейчас сделают? Обольют грязью демократов, расскажут, что они у народа все украли, потом кинут кость, понизят цены на какую-нибудь хрень… В этой стране никогда не будет толку… Эй, вы что? Вы не знаете?! Господи, ребята!.. А я, мы… Фирка всю ночь не спала, у нее список… Переворот!.. Военный переворот!.. Фаинка, включай телевизор! Эмка, радио! Скорей, попробуй поймать, может, еще успеем, может, еще не начали Би-би-си глушить!

По телевизору показывали «Лебединое озеро», вчетвером молча смотрели на маленьких лебедей, семенящих на экране, мерцающем мертвенным голубым светом старой записи, «тарам-пам-пам, тара-рам-пам-пам» звучало издевательской насмешкой, потом слушали Би-би-си. Военный переворот, объявлено чрезвычайное положение, Горбачев арестован, в Москве танки.

– Лева сегодня прилетает из Нью-Йорка, в два часа, я всю ночь не спала… включила телевизор, а там переворот, а у меня только форшмак готов… и оливье… – сказала Фира как-то по-стариковски, путано, но ведь она всю ночь не спала, бродила по квартире, убирала Левину и без того идеально чистую комнату, зачем-то вымыла ванную, как будто Леве важна чистота коммунальной ванной, рассматривала свой список: пирожки, блинчики и так далее, на целый лист.

Ей, конечно, не требовался список продуктов, чтобы приготовить Левину любимую еду, это был комбинационный план, она прикидывала, что лучше – блинчики или пирожки, пирог с яблоками или наполеон, ведь сахар по талонам, мука по талонам. Пирожки, блинчики… И такая вдруг подступила горечь: Лева приезжает – праздник, а как же Кутельманы?..

– Будем встречать Леву в аэропорту форшмаком. Ты ему форшмак на рушник положи, как хлеб с солью… А оливье в карманы напихаешь… Если люди удивятся, скажем: аидише мама, у евреев такая традиция, у них форшмак – символ любви… – сказал Илья. Илья никогда не мог вовремя остановиться.

В квартире включено было все: два телевизора, радио. В десять часов выступил военный комендант города, и отовсюду, из кабинета, гостиной, кухни, зазвучало: «В целях гарантирования безопасности граждан, обеспечения нормальной работы экономики, транспорта, общественных учреждений, а также поддержания должного порядка в городе Ленинграде и прилегающих к нему районах с четырех часов девятнадцатого августа введено чрезвычайное положение».

– Эмка, ты, конечно, профессор, но я всегда говорил – надо валить! И кто оказался прав?

Кутельман кивнул, не желая спорить, как будто Илья не знает, что применительно к нему «надо валить» – пустой звук, у него секретность, первая форма. Кутельман и Илья приникли к приемнику, возились, переругиваясь «ты не услышишь, пусти меня, лучше я», сидели щекой к щеке, опять отталкивали друг друга.