– Ребята, никто не знает, что теперь с нами будет, но что бы ни было, самое прекрасное мы спасли – нашу дружбу, – значительно произнес Илья.

– Ты что, уходишь в бой? – хмыкнула Фира, все опять улыбнулись тому, как привычно она его одернула, снизив его пафос до приемлемого бытового уровня, но Кутельман с Ильей почему-то обнялись, как перед разлукой, а Фаина не отводила глаз от Фиры, не могла налюбоваться.

– Призывают записаться на охрану Ленсовета, – сказал сосед. – Ильюшка, я один-то не знаю, а с тобой… Пойдем запишемся?..

Кутельман заморгал-заулыбался от неловкости, что его не позвали, искоса взглянул на Илью, затем на Фиру. Илюшка, губы бантиком – брови домиком, рванулся глазами – защищать Ленсовет, защищать демократию, – но Фира на него посмотрела. Бедный Илюшка, записаться на охрану Ленсовета звучит для него так же, как записаться в мушкетеры короля против гвардейцев кардинала, для него во всем есть элемент игры. Бедный Илюшка, прожил не свою жизнь, хотел приключений, а просидел в НИИ… Эмиграция могла бы стать для него приключением, но уехать Илья не мог – получил секретность, когда Фира настояла, чтобы Илья стал его аспирантом, когда отдала Илью к нему в аспирантуру, как отдают ребенка в детский сад. И вот результат Фириных амбиций: диссертации нет, а секретность есть, а Илюшка получается без вины виноватый… И вот ведь ужас – если повезет и Лева улетит обратно в Нью-Йорк, может случиться так, что Фира с Ильей никогда не увидят сына, никогда… Сейчас власть начнет мстить демократам… среди них, кстати, много евреев, начнется разгул антисемитизма, антисемитизм – это всегдашний довесок реакции… Кутельман виновато поежился – стыдно, что он заранее думает, что все пропало, что ничего сделать нельзя. Но понятно же, откуда такая обреченность – советский страх, умноженный на извечный еврейский страх, что все перемены к худшему, особенно к худшему для них.

Расстались во дворе. Если раньше все вместе рванули бы в аэропорт, с форшмаком и полными любви к Леве глазами, то теперь разделились: Кутельманы в Репино – охранять Манечку, а Резники в аэропорт – спасать Леву.

– … Фаинка! – проехав до середины двора, закричала Фира. Илья затормозил, и она вышла – лицо строгое, в руке банка.

Фаина испугалась – что?..

– Возьми форшмак. Для Манечки.

Илья высунулся из машины, скорчил умильную мину – губы бантиком, брови домиком – и сказал голосом экскурсовода, рассказывающего туристам о любопытных местных традициях:

– У ленинградских евреев форшмак – символ любви.

* * *

Смирновых разбудила Нина. Ей позвонили с телевидения: «К власти пришла военная хунта!.. У тебя эфира не будет…» – и, вскочив с постели, она понеслась по квартире, как ошалевший буревестник, без стука в кабинет к Андрею Петровичу, в спальню к Ольге Алексеевне. Смирновы давно уже спали раздельно.

– Вставайте, к власти пришла военная хунта! – прокричала Нина в распахнутые двери и осеклась – слова «военная хунта» были не вполне уместны. Реакцию Андрея Петровича нельзя было предвидеть, но Ольга Алексеевна может ответить: «К власти пришли наши!» и с давно уже поселившимся в ней упрямым желанием ссоры добавить: «Сейчас наши вашим покажут!», и Нина не сможет удержаться от резких обидных слов, на которые она не имеет права…

Семья Смирновых, прежде патриархально-центрическая – Андрей Петрович главный, Ольга Алексеевна бесконечно ему предана, девочки врут и скрывают все, но внешне послушны, – теперь напоминала корабль в чужом порту: капитан оставил капитанский мостик, штурман заперся в каюте, а матросы на танцах. Вот уже почти год, как в семье произошел раздел на «наших» и «ваших», можно сказать, в семье шла маленькая гражданская война. И как в гражданскую войну, когда многие становились белыми или красными не по убеждениям, а просто оказывались – по воле обстоятельств, так и превращение Смирновых из нежной любящей пары в чужих людей, уже год как спящих раздельно, было следствием не столько разности убеждений, сколько характеров и обстоятельств. Ольга Алексеевна никогда не думала высокопарно, «ничто не в силах разделить нас» была данность, – Андрей Петрович впереди, разметая снег, она за ним, скользя по проложенной им лыжне. Но оказалось, кое-что в силах их разделить, кое-что по-слоновьи вперлось между ними, растолкало в разные стороны, и слово «развод» пока не приходило ей в голову лишь потому, что она не связывала свое несчастье с практическими действиями – пока не связывала.

На недоуменные слова Алены, сказанные Тане: «Родители на старости лет сошли с ума, поссорились и даже не спят вместе из-за политики…», та ответила: «Знавал я на своем веку причины и поинтересней», и обе засмеялись чуть свысока – эта неточная цитата из Голсуорси означала, что понятными, законными причинами супружеских разногласий могут быть измена, сексуальное недовольство и прочие интимные вещи, но не различие в политических взглядах, – ох уж эти впавшие в детство родители!.. Действительно, на первый взгляд причина разлада Смирновых выглядит схематичной и даже отчасти неправдоподобной, из ряда «так не бывает», но лишь на первый взгляд, за «расхождениями во взглядах» всегда кроется то самое, интимное. Год назад Ольге Алексеевне исполнилось пятьдесят, и… с чего начать – с тяжело протекающего климакса или с того, что чуть больше года назад была отменена 6-я статья Конституции о руководящей роли КПСС? Из всего, о чем будет рассказано дальше, ни в коем случае не следует, что приверженность коммунистической идее свойственна только ущербным личностям, душевно, сексуально или материально неудовлетворенным, отнюдь. Просто у Ольги Алексеевны получилось все вместе.

Четырнадцатого марта, по злой иронии судьбы в день рождения Ольги Алексеевны, была отменена 6-я статья и, как следствие, отменено обязательное изучение в вузах предметов история КПСС и научный коммунизм. На официальное объявление своего предмета нелегитимным Ольга Алексеевна сказала «я теперь никто», что было совершенно естественной реакцией, – не то чтобы она больше беспокоилась о своем престиже, нежели об истории партии – история партии не нуждалась в ее защите, подлое решение не могло отменить историю партии как научное знание. Вот она и подумала в первую очередь о себе.

Как может то, что было всегда, перестать быть? И как быть самой Ольге Алексеевне, проснувшейся в свое пятидесятилетие «теперь никем», – дематериализоваться вместе со своей отвергнутой дисциплиной? Жалкой изгнанницей покинуть родные стены Техноложки, побрести по Московскому проспекту, прижимая к груди учебные планы, конспекты первоисточников, роняя листки, на которые, как слезы, прольется вечный ленинградский дождь, и расплывутся строчки: «Вооруженная марксистско-ленинским учением Коммунистическая партия определяет генеральную перспективу развития общества…» Дождевая клякса… «…руководит великой созидательной деятельностью советского народа…» Дождевая клякса… Конечно же нет.

Никто не отменил ее предмет в одночасье. «Историю КПСС» уже не включили в учебный план следующего года, но сначала все шло по инерции. Нужно было дочитать курс, и Ольга Алексеевна дочитывала, с особенным тщанием, всматривалась в свои конспекты, как влюбленный перед разлукой, стараясь насладиться любимыми чертами, не упустить ни одной подробности. Однажды вошла в аудиторию, поднялась на кафедру и, оглядев полупустую аудиторию – а прежде не смели прогуливать ее лекции! – сказала: «Староста, список прогульщиков на стол!» – и вдруг услышала громкое, небоязливое, наглое: «Что вы так волнуетесь, вашего предмета больше нет, мы на вашей лекции химию делаем, у нас после вас химия», – и все засмеялись. Как будто и не смотрели ей преданно в глаза, как будто не дрожали перед экзаменами, как будто им было приятно ее унизить. …Лекцию Ольга Алексеевна прочитала, затевать склоку с недоумками ниже ее достоинства, и голос звучал как прежде, и голова была высоко поднята.