своей инвалидности получивший эту общественную нагрузку, каковая, как потом выяснилось, была далеко не легкой) — так вот на все Тишкины вопросы относительно того, признает ли подсудимая себя виновной, последняя, уставясь в пол клуба, упрямо твердила:

— Не было этого. Все это выдумки, наговоры.

«Пострадавшая», окидывая разгневанным взглядом помещение, битком набитое завидовцами (первые ряды занимали женщины, а позади, скрываясь за густым облаком табачного дыма, приютились мужички), ища и призывая сочувствующих, во всю мочь, как умеют только разъяренные деревенские бабы, возглашала:

— Не было? Выдумки? Да я ж тебя… Вон тетенька Катерина Ступкина своими глазами видела! Что бельмы-то от людей прячешь?! Подыми, подыми. бесстыжие свой глаза! Покажи их честному народу!..

— Отвечай, подсудимая, — тихо и грустно, явно жалея несчастную, сказал Тишка.

Женщина услышала его, подняла глаза, и из них сейчас же хлынули ручьями слезы. Она не успела вымолвить и слова, как рядом с ней оказалась величавая в крайней и безумной ярости своей Мария Соловьева. Обращаясь к подсудимой, вздымая грудь, заговорила:

— Да что ты оправдываешься перед ними, Ганя?! Хорошо им при мужьях-то живых. А ты разве виноватая, что твово убили?! Оставьте ее в покое! Что вцепились? А уж ежели вам так хочется, судите нас всех, безмужних… — похабно-грешная усмешка кособоко прошлась по лицу ораторши — Не упрячете и под семью замками своих мужей, из-под носа уведем. Так и знайте!

Басовитый мужской хохот грянул у задней стены клуба и громовым валом покатился на передние ряды, давя и заглушая бабий визг.

Мария же спокойно взяла подсудимую за руку и на глазах у невольно; расступившейся толпы женщин, а также растерявшегося Тимофея Неппяхина увела к выходу.

Сейчас, разговаривая с подругой, Федосья Леонтьевна вспомнила про этот случай, улыбнулась про себя, предложила совсем уж миролюбиво:

— Правда, бабы, пошли в клуб. И я с вами. Давно не была.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Соловьева. — Поглядим на молодежь и свою молодость вспомним. Мы ить с тобой, Фенюха, вместе в комсомол-то вступали. Помнишь, поди?

— Еще бы! Помню, Машенька, все, как есть, помню! — взволнованно сказала Федосья Леонтьевна, ибо вспомнила не только день вступления в комсомол, но и тот час, ту минуту, когда ее взял под руку и увел из старенького нардома будущий испанский герой Филипп Иванович. Будто прозябнув, передернула плечами, заторопилась: — Ну пошли, пошли! Что же вы сидите!..

Не успели войти в клуб, как туда ласточкой влетела Катя Угрюмова, завертела головкой, запорхала глазами, наткнулась наконец на сидевших у стенки женщин, кинулась к старшей сестре:

— Да где же ты пропадала, нянь? Мы с дядей Авдеем все село обежали! Иди скорее домой!..

— Что, что случилось-то! — Феня схватилась за сердце. — Господи, да говори же ты скорее!

— Филипп приехал! — выпалила наконец Катя и, не дожидаясь сестры, вновь выпорхнула из клуба.

Феня хотела было побежать за нею, но ноги не слушались — держась за сердце, рвавшееся из груди, медленно побрела домой. Счастье, коль оно велико и нагрянуло неожиданно, как и несчастье, способно сразить человека. Феня вошла в свою избу, ярко светившуюся всеми окнами, не прежде чем отдышалась, прислонившись правым боком к завалинке.

25

Вошла и не увидела никого, кроме своего сына, хотя за столом, накрытым, наверное, пришедшей сюда Аграфеной Ивановной, уже сидел добрый десяток других людей. Тут были и отец с матерью, и брат Павел с женой, и Авдей, и Тишка с Пишкою (не постеснялся прийти и этот, последний), и Апрель с Максимом Паклениковым, и, конечно же, Архип Архипович Колымага, и, что должно было бы броситься хозяйке в глаза если не в первую, то, во всяком уж случае, во вторую очередь, Сергей Ветлугин. Но так, знать, устроены глаза матери, чтобы в такую минуту ничего и никого не видеть, окромя своего детища. Высоченный, подпиравший потолок своей головой, он вышел ей навстречу, обнял, приподнял с пола на уровень своего лица, поцеловал в мокрые щеки. Она, по-прежнему никого не замечая, разглядывая влажными, сверкающими глазами только его одного, глотая слезы, вымолвила наконец:

— Что же ты, сынок… что же не предупредил? Кто ж тебя привез-то? — А руки ее непроизвольно ощупывали золотые, с зеленой оторочкой погоны на прямых и широких его плечах.

— А зачем беспокоить? — отвечал он так же сбивчив о. — Приехал я на райкомовской машине. Товарищ Кустовец дал. Да и ехал я один только до Саратова, а оттуда вот с ним… Да глянь-ка туда, мам! Неужели не видишь, это же дядя Сережа!

Федосья Леонтьевна замигала ресницами, смаргивая остаток слез, и теперь только прояснившимися и отрезвевшими вдруг глазами увидала всех сидевших и молча наблюдавших встречу матери со своим единственным сыном, не решаясь даже малейшим шорохом, неловким движением нарушить святость этого мгновения.

— Господи, совсем ослепла от радости! — произнесла она виноватым голосом. Вы уж простите меня! И ты, Сережа, прости! Я бы все равно не узнала тебя! Где же твои Погоны, где мундир?

— Распрощался я, Феня, и с мундиром, и с погонами. В запас ушел, — сказал он; обнимая ее за плечи.

— Зачем же? — спросила она, не в силах скрыть разочарования: он очень хорош был военным; к тому же — и это уж подсознательно — она полагала; что, будучи офицером, к тому же офицером старшим (Сергей писал как-то, что стал подполковником); он мог бы лучше защитить, оборонить ее при всех превратностях часто горькой, круто присоленной ее судьбы. — Зачем ты уволился в запас? — переспросила она, сделав ударение на особенно не понравившемся ей слове «запас».

— Так нужно, Феня.

— Может, за провинность какую тебя?..

— Нет, — улыбнулся он, увидев тревогу в расширившихся и потемневших ее глазах. — Сам попросился. Другая струнка ворохнулась, зашевелилась у меня в груди, Феня. Я начал писать…

— Кому? Об чем? — живо и с еще большим беспокойством спросила она, не обращая внимания на то, что гости ее начали уже мало-помалу тяготиться затянувшимся разговором хозяйки с Ветлугиным. Пишка, так тот от нетерпения уже ерзал на лавке, приковавшись единственным своим глазом к раскрытой, но непочатой бутылке. Архип Колымага в ожидании прятал, грел, как воробышка, в своей лапище ненаполненный граненый стакан.

Сергей рассмеялся:

— Это, Феня, покамест секрет кому и про что я пишу. Потом узнаете. Может быть, узнаете, — поправился он и заторопил хозяйку: — Принимай команду за своим столом, помогай матери. А то гости, видишь, заждались. Чего доброго, еще разбегутся…

— Ну этого с ними не случится, Сережа, — успокоила Феня, глянув почему-то на сидевших рядышком Тишку и Пишку, согласно и понимающе