— Ну, насчет глаз… — Апрель зашевелил усами, — насчет глаз ты зря, кум… Они у тебя ищо зоркие. Увидал днями Марею Соловьеву, — мы с Максимом на бревнышке по стариковской привычке у него дома сидели, толкли словесную воду в ступе, — а Марея мимо проходила… Увидал он ее да и говорит: «Эко добра-то у этой Соловьихи, что сзаду, что спереду…» Вот те и слепой!

За здоровье Пакленикова все-таки выпили, посмеявшись, конечно, над его сомнительной слепотой. Поговорили для облегчения душ еще о том о сем, больше пустяшном и забавном. Кто-то первый спохватился, что пора бы уж острить хозяйку одну с сыном, и подай соответствующий знак. Покинули избу Угрюмовой дружно, в сенях только замешкались, толклись, отяжелевшие, не находя двери. Пишка, воспользовавшись затором, этой пробкой, ухватив Тишку за парализованную руку, как за поводок, вернул его к столу, выпил с ним остаток водки и только потом уж удалился, подталкивая впереди себя малость упиравшегося Непряхина и внушая:

— Иди, иди, Тиша, ни капелюшки там не осталось. Сам проверил. Так что иди и не оглядывайся, не брыкайся, как козел!

26

Авдей увел Сергея к своей матери, зная, что сейчас это не огорчит Феню. А она, оставшись с Филиппом одна и наговорившись с ним всласть, уложила его на своей кровати, а сама присела рядышком на стуле, точь-в-точь как когда-то Аграфена Ивановна возле Гриши, явившегося со своей частью на постой в Завидово после Сталинградской битвы. Хоть Феня и не сомкнула глаз своих во всю ту ночь, но поутру чувствовала себя совершенно свежей и легкой. Неслышно носилась по задней избе — готовила дорогому гостю завтрак, Отпорола от мундира подворотничок, выстирала его, отутюжила и вновь подшила; подоила корову (дали Федосье Леонтьевне по решению правления колхоза корову после того, как папа ее собственная), согнала и ее и овец в стадо, поделилась на выгоне своей радостью с односельчанками, принесла из родника воды, подогрела ее, вымыла полы, прибралась, и у ней еще оставался целый час, чтобы тихо посидеть у изголовья сына и полюбоваться его мужественным лицом, на которое уже пали лучи восходящего солнца. Она сидела, замерев, боясь спугнуть сладкий его зоревой сон, ждала, когда сам он разомкнет веки, дрогнет ресницами и улыбнется ей.

После завтрака Филипп попросил:

— Возьми меня, мам, в поле. Хочу на тракторе посидеть.

— Поедем, сейчас же поедем, сынок. Она небось прослышала и теперь ждет. Сердечушко-то, поди, колотится, как овечий хвост. Ты что же, сынок, так редко пишешь ей?

— Да некогда, мам. Знаешь, какая программа в училище!

— Ты любишь Таню?

Филипп смущенно засопел, торопливо прилаживай на себе доармейских времен костюм — старенький, рабочий, хранивший масляные пятна и степные, никакими ветрами не выветриваемые запахи и вернувший его сразу на несколько лет назад, в пору юности.

— Любишь, что ли? — повторила мать.

— Ну, мам, зачем ты?.. Кабы не любил…

— Ну а коли любишь, коли дорога она тебе, — пиши. На чем угодно, сынок, экономь свое время, только не на этом. Любовь, она такая, она, Филюшенька, требует внимания. Раз не ответил на Танюшино письмо, другой раз, — она и призадумается. И всякое может случиться. Девичье сердце ранимо. Может с досады и на другого перекинуться…

Филипп насторожился:

— Что?.. Может, уже…

— Нет, сынок, она лучше тебя. Верит и ждет. Собирайся скорее, да поедем в поле. Вон уж Авдей Петрович с Сережей на председателевом «газике» подкатили. Точка, знать, дал, наш новый хозяин. Для тебя, поди, специально… Только ты, сынок, гражданское-то сыми с себя. Надень военное — пусть поглядят люди, какой ты у меня. И Танюша пускай посмотрит. Она у нас теперь комсомольский вожак — такая хлопотунья, что никому покою не дает: ни себе, ни своим комсомольцам, ни Точке, ни Настасье Шпичихе, которую в партийные секретари выбрали…

— А ты-то, мать, не вступила в партию? — спросил Филипп, переодеваясь в военное.

— Что ты, сынок! Куда мне с моими-то… — хотела сказать «грехами», да вовремя вспомнила, что перед ней сын, на ходу перестроилась: — …с моими-то тремя классами. Партии грамотные люди нужны.

— Ну это ты зря, мам, — сказал он и, не уточняя, почему «зря», заторопился: — Я готов. Пошли!

Уже в поле она спросила:

— Не разучился? Не забыл, как трактором-то управлять?

— Нет, мам, не разучился. Я ведь и на своей погранзаставе водителем бронетранспортера был. Так что…

— Ну хорошо.

Все-таки переодевшись в будке в Авдеев комбинезон, весь день управлял он машиной Тани и Нины. Последняя, увидав поутру приближающегося к их трактору молодого офицера и признав в нем Филиппа, шмыгнула, поздоровавшись на бегу, мимо него и укрылась на стане. Ее напарница не покинула трактора, сидела все время рядом с Филиппом, прислонившись к нему худеньким плечиком и изредка взглядывая в его, буреющее от пыли и от этого еще более родное для нее лицо. Там, где борозда была прямой, на рычагах оставалась одна его рука, а другая бережно обнимала девушку. Трижды уже старая повариха, Катерина Ступкина, подымала красный флаг и ударяла в висевший у будки рельс, скликая пахарей к обеду, — все собрались, кроме этих двоих. Отчаявшись приманить и их, старуха махнула рукой:

— Их теперь никакая сила не пригонит сюда! — И, вспомнив, должно быть, что-то свое, далекое, просторно развела руки: Молодость, она и есть молодость. Садитесь, бабы! И вы, мужики! Ты, Серега, тоже пожалуй-ка к столу, не стесняйся. Тут все свои. И ты нам не чужой. Присаживайся, родимый. Отведай моих щец. Скусные; право слово! Таких ты в городе не испробуешь. Наваристее и скуснее наших-то, завидовских, во всем белом свете не сыщешь. Точка не жалеет баранинки для наших пахарей. Он у нас молодец, но-вый-то председатель. Не такой скупой, как вон Феню-хин батюшка. У того, бывало, в ногах валяешься, чтобы отпустил какой-никакой кусок несвежей говядины…

— Да время-то было другое, тетенька Катерина, — вступилась за Леонтия Сидоровича его дочь, — бедные мы были тогда…

— Молчи, Фенюха…

— Брось уж ты, тетенька! Критиковать мы все мастера!

— А я, Фенюшка, и не критикую. Я правду говорю.

Сергей, Авдей, Павел и увязавшийся за ними в степь Тишка рассмеялись, а Феня покорилась:

— Разве тебя переспоришь, Катерина? Наливай твоих хваленых щей.

— Не я их, они сами себя похвалят. Давай-ка твою миску, бригадирша- Тебе за троих придется есть: и за себя, и за сына, и за будущую сноху. Аль, может уж запой ночень был? Сосватала, может?

— Нет еще, тетенька Катерина. Говорит,