— Государь, всегда верой и правдой!..

— Знаю, боярин, что оговорили. А те клеветники, что напраслину на тебя возвели, уже давно под топорами сгинули. Лиха мне желали!.. В имении князя Вяземского тебе приходилось бывать?

— А то как же, государь! Не однажды там на пирах сиживал. Домина у него в имении, словно торжественный собор, выложена из камня.

— Его имение я к себе в казну забрал, а теперь тебя им жалую. Служи, Афанасий, государю своему честно, а я уж тебя не обижу.

— Иван Васильевич, государь, да я живота своего не пожалею, чтобы тебе услужить.

— Верю, Афанасий Федорович, перевози все свое семейство, а как расположишься на новом месте, так я тебя сразу навещу.

— За честь великую сочту, государь!

— Ладно, ступай себе, дел теперь у тебя преизрядно. Скарб перевезти, хозяйство пошатнувшееся поправить, друзей старых навестить.

Поклонился Афанасий Нагой государю, показав на блестящей макушке два запекшихся пореза, и вышел вон.

Это была единственная встреча с Нагим за последние восемь лет.

А восемь лет назад, перед самым отъездом в Крым, Иван Васильевич повелел Афанасию кланяться крымскому хану многим челобитием, для мурз денег не жалеть, не скупиться на льстивые слова эмирам, но сделать все, чтобы оставить за собой Астрахань. Нагой так и поступил, в Бахчэ-Сарае он одаривал золотом ханских вельмож, расточал щедрую похвалу, сумел переманить на свою сторону могучего Таузака, и его старания не оказались тщетными — Астрахань осталась частью русской земли.

За удачное посольство Афанасий Федорович вправе был ожидать награды. Он уже приготовился принимать из рук государя воеводство, как это не однажды случалось со многими удачными послами; после этого жалованная шуба может вызвать только улыбку. У самого Нижнего Новгорода Нагого повстречал гонец и сообщил, что Иван Четвертый жалует Афанасию боярский чин. Нагой решил остаться в Нижнем Новгороде на три дня, чтобы на радостях перепоить не только воевод и служивых людей, но и всех горожан, включая бродяг и юродивых. А когда Афанасий Нагой в новом чине явился в Москву, то государь не пожелал видеть прежнего слугу и велел ему неотлучно находиться в своем имении до особого соизволения.

Длинная у государя оказалась память: вспомнил он, что однажды Нагой в числе других думных чинов бунтовал супротив Глинских, и то, что родичи Афанасия пожелали на московском столе безвольного князя Владимира.

Не удержался однажды боярин и отписал письмо государю: за что опала? Ответ не замедлил себя ждать — явился в образе думного дворянина Малюты Скуратова:

— За что опала, спрашиваешь? Слишком низко кланялся ты Девлет-Гирею. И благодари господа за свою удачливость, по-иному могло выйти.

* * *

Иван Васильевич появился у Афанасия Нагого в Троицын день, когда на полях было светло от белоснежных девичьих сарафанов, когда березы на перекрестках дорог, наряженные лентами, стояли, как невесты. Афанасий Федорович не собирался отставать от всеобщего веселия и хоромины украсил березовыми ветками.

Всякому православному было известно, что каждый ствол в чаще имеет душу, но особыми считались березы, знавшиеся не только с лешими, но и с лебедиными девами. А потому венки из берез встречали Ивана Васильевича всюду: у ворот и на заборах, на дверях и у конюшен, густыми ветками был украшен самый загривок крыши — легкий флюгер, вырезанный в форме кукарекающего кочета.

Добрый березовый дух должен был войти в дом, чтобы одарить богатством и счастьем каждого его обитателя.

В Троицын день березе поклонялись так же, как чудодейственной иконе в тяжкую болезнь, а потому Иван Васильевич слез с саней, перекрестился на волшебный венок и после малого поклона ступил на боярский двор.

Ничего здесь как будто не изменилось со дня смерти прежнего хозяина, и царю подумалось, что казненный любимец посматривает за ним с самого верха домашней церкви так же пристально, как когда-то во время сидения в Боярской думе.

Громкое приветствие вывело самодержца из оцепенения, и он, глянув на радушного хозяина, просто отвечал:

— Здравствуй, Афанасий.

Государь не сумел бы ответить даже себе, с каким именно Афанасием он поздоровался: Вяземским или Нагим. Слишком свежими оказались воспоминания.

— Государь-батюшка, какая честь великая, ежели бы я знал, что ты на Троицын день пожалуешь, так всю дорогу тебе березовыми вениками приказал бы выстелить.

— Ничего, боярин, окажешь еще честь.

И государь уверенно зашагал в горницу, где не единожды сиживал с Афанасием Вяземским, а следом за Иваном Васильевичем, словно выводок за гусыней, потянулись остальные поезжане.

Перед Стольной палатой, впереди множества девиц, государя-царя с подносом в руках привечала полногрудая хозяюшка. Иван Васильевич припомнил ее молодой, с румяным ликом, а сейчас так перезрела, что напоминала тыкву, спекшуюся на противне. Хм, ежели дщерь угораздило в мать пойти, стало быть, не в тот дом наведался.

Хозяйка едва не выронила поднос, когда Иван Васильевич, даже не глянув на выставленные чарки, прошел в Стольную палату; осмотрел пустую комнату государь, поморщился на выставленные яства и вернулся к растерянным хозяевам.

— Вижу, богато ты поживаешь, Афанасий Федорович. Не подломила твоего достатка опала: столы и лавки бархатом обиты; по углам пудовые витые свечи стоят, а иконы — в серебряных окладах.

— С твоей великой милостью, Иван Васильевич, достаток возрос, — кланялся обескураженный Нагой, поглядывая на полную чарку, едва не льющуюся через край.

Неужно побрезговал государь? Неужно от пития откажется?

— Вот видишь, боярин, я тебя милостями не обижаю. Дом твой полная чаша! Разве только куры золотыми яйцами не несутся. Я тебе и далее хотел жалованье прибавить, только не чтишь ты своего государя, и угощение твое для меня после этого горьким покажется.

— Смилуйся надо мной, Иван Васильевич, чем же таким я тебя прогневал? Может, опять лихие люди надумали оговорить меня?

— Признайся мне, Афанасий Федорович, а разве так полагается встречать своего государя? — укорил печально своего слугу Иван.

— Боже праведный, неужно я тебя чем-нибудь обидел? — перепугался Нагой. — Ежели ты только пожелаешь, государь, так я все избы раскатаю да дорогу ими выложу, чтобы твои сани полозья не замарали! А может, угощение мое пустое и запах рейнского вина тебе не по нутру? Или поросячьи головы плохо прожарены? Только прикажи, Иван Васильевич, смету все на пол и новое выставлю.

— Не о том ты говоришь, Афанасий. Вижу, что вино твое доброе, успел заметить, что кушанье твое отменное и сам ты хозяин гостеприимный, каких еще поискать. И жена у тебя красавица, — смутил государь хозяйку долгим взглядом, — только ведь ты мне главное свое богатство не показал.

— Какое же, Иван Васильевич? — опешил боярин.