Каден медленно, стараясь успокоить мысли, втянул в себя воздух:

– Почему я?

– Хин! – воскликнул ил Торнья. – Ты учился у хин. Очевидно, недоучился, но успел хоть мельком увидеть истину. Должен был хоть отчасти оценить красоту свободы: жизни, не порабощенной вашими животными страстями.

Каден молчал. Какую бы коварную игру ни вел кшештрим, слова его были близки к истине. За долгие годы в Ашк-лане Каден научился дорожить свободой от человеческих слабостей, от нескончаемых потребностей. Конечно, эта свобода была не совершенна. Даже хин еще смотрели на мир сквозь мутное стекло своего «я», но абсолютная пустота ваниате сулила большее. Делала жизнь чище, прозрачнее.

– Будем откровенны, – предложил ил Торнья, снова откидываясь на стенку. – Ты знаешь, что в девушке заперта богиня, и я это знаю.

Каден заморгал в надежде скрыть мелькнувшие в глазах мысли.

– Тебе тоже промыли мозги, ослепили, как весь ваш род, и ты тоже видишь все не таким, как есть, – говорил ил Торнья, – но ты, Каден, не дурак. Ты понимаешь: я не бросил бы северный фронт, не забрался бы в такую даль ради погони за обычным личем.

Он, подняв бровь, стал ждать ответа.

– Чего ты от нее хочешь? – помолчав, спросил Каден.

– Хочу ее убить, – весело ответил ил Торнья. – И убью.

В глубине Кадена ворочался, корчился Мешкент, бросался на бестелесные стены своей тюрьмы. В древности Владыку Боли изображали в образе тигра или гигантского кота, и сейчас Кадену казалось, что в мозгу у него мечется и рычит тигр. Уже одно только присутствие Мешкента поколебало обретенное в Ашк-лане равновесие, а носить божество в себе было много хуже. Он чувствовал себя замутненным, взбаламученным, Мешкент представлялся ему большим камнем, брошенным в тихий пруд сознания. Он и раньше изнемогал, сдерживая бога, сражаясь с ним. А проделывать это под взглядом ил Торньи граничило с невозможностью.

– Чего же ты ждешь? – сдавленно спросил Каден.

Ил Торнья вздохнул:

– Она мне нужна.

– Зачем?

– Как приманка.

«Так, – понял Каден, – я не ошибся».

У него не было сил гордиться своей проницательностью.

– Ты надеешься приманить на нее Мешкента. – Теперь уже Каден покачал головой, добавив в голос толику презрения. – Ты в самом деле думаешь, что бог так глуп?

– Думаю, – улыбнулся в ответ ил Торнья. – Не забывай, я с ними уже сражался.

– И проиграл, – напомнил Каден.

Кенаранг пожал плечами:

– Одно сражение – не война. У меня в руках Сьена. Явится и Мешкент. Тогда я убью обоих.

Каден скрипнул зубами:

– Ты хочешь меня запугать.

– Что пугающего ты находишь в мире без страдания? – возразил ил Торнья. – Чем тебе страшен мир без боли и ненависти? Мир, где похоть не приковывает к себе людей цепями? Что жуткого в мире, где никому нет нужды плакать над могилой ребенка?

– Мы стали бы не тем, что мы есть, – сказал Каден; ему самому ответ показался пустым, как дуплистое дерево.

– Но чему-то же хин тебя научили? Разве они не показали, что можно стать лучше, чем ты есть.

– Какое тебе дело? – спросил Каден, отчаянно мечтая закончить этот разговор.

«Покорись, – шептал Мешкент. – Покорись, и я вырву его лживую глотку».

Выдерживая почти невыносимый напор бога, Каден услышал все же собственный сдавленный ответ: «Он не лжет». Какой бы мучительной ни была правда ил Торньи, она оставалась правдой. Мешкент нес в мир боль. Другого дара он не мог предложить. Кто захотел бы покориться такому господину? О чем о чем, а об этом кшештрим верно сказал: младшие боги, явившись в мир, превратили людей в рабов.

– Какое мне дело? – склонив голову к плечу, повторил за ним ил Торнья. – Зачем я тебе все это говорю? Затем, что мне нужна твоя помощь.

– Чем я могу тебе помочь?

– Для начала ты мог бы сказать правду. Как ты узнал, что Тристе здесь? Как ее отыскал? У тебя не было ак-ханата…

– Она сама мне сказала, – просто ответил Каден. – Еще в тюрьме. Сказала, что хотела бы скрыться здесь.

Ил Торнья смерил его взглядом, оценил, взвесил ответ. И разразился хохотом:

– Я тебе скажу, Каден, это поразительно. Думаешь, что за столько веков изучил, на что способна человеческая глупость, и тут… Люди не устают меня удивлять. – Он сделал серьезное лицо. – Готов признать. Это слабость. А теперь… Расскажи, как скрылся Мешкент.

Вопрос ударил Кадена как пощечина. У него схватило живот.

– Не понимаю, о ком…

– Как же не понимаешь? Что бы ты ни говорил, с тобой был не простой воин-ишшин. С тобой был Длинный Кулак, вождь ургулов, и ты не хуже меня знаешь, что его имя и тело – всего лишь маска. Он отправился с тобой на поиски супруги. Вы пришли через одни кента, а бежать пытались через другие.

Каден поймал себя на том, что мотает головой.

– Это не так, – прошептал он. – Ты ошибся.

– Так, – терпеливо ответил ил Торнья. – Я не ошибаюсь.

– Ты отчаялся и говоришь наугад.

Но, выговаривая эти слова, Каден вспомнил камешки на доске, вспомнил Киля, ведущего игру кенарангов. Даже самые простые его ходы оставались для Кадена непостижимы, лежали за пределами его понимания.

– Я не отчаялся и не гадаю, – ответил ил Торнья. – Однако я раздосадован.

– Это невозможно. Ты не способен сердиться.

– Фигура речи, – отмахнулся кенаранг. – Сути это не меняет – ты пришел сюда с Длинным Кулаком. И что бы ты ни утверждал, он не погиб. Если бы река его убила, мы бы уже знали – мир бы знал. Он уцелел. Ты провел с ним некоторое время. Ты можешь рассказать, чего он хочет, как мыслит.

– Ты полагаешь, что сумеешь перетянуть меня на свою сторону, как перетянул сестру?

– Нет, конечно. Вы с Адер не похожи. Она объединилась со мной, искренне веря, что спасает Аннур, спасает народ Аннура. Ты о людях не думаешь.

– Думаю…

– Ничего подобного. На самом деле нет. Ты готов помочь мне так, как она была не в силах. Ты готов помогать мне доброй волей.

– С чего бы?

– Потому что ты знаешь. – Ил Торнья широко улыбнулся, его зубы в свете фонаря блестели лунными бликами. – Я прав.

Каден прерывисто вздохнул. В нем бушевал Мешкент. И собственные мысли терзала буря. Манило к себе ваниате, единственный очаг спокойствия в хаосе. Он отвернулся от него:

– Киль говорил, что ты станешь лгать.

– Киль… – Ил Торнья покачал головой. – Он скажет…

– Твое лицо, твои доводы, все человеческое в тебе – оно не настоящее. Все это, чтобы не дать мне увидеть, что ты есть на самом деле. И чего на самом деле желаешь.