МАЛОУН, Джон Джозеф, 33 лет, скончался в Массачусетском госпитале Бостона 14 апреля. Супруг Дороти, отец Чарльза и Кэтрин. Вывший сотрудник компании «Стил энд Шервуд Пабликрилейшнз», Нью-Йорк. Семья и друзья скорбят. Траурная месса в среду, 17 апреля, церковь Холи Тринити, Вест, 8 2-я улица, Манхэттен. Церемония только для близких. Никаких цветов.

Я прочитала некролог всего один раз. Опустила газету на колени. И уставилась прямо перед собой. Я ничего не видела. Я ничего не слышала. Я не заметила, сколько прошло времени. Пока ко мне не подошел мужчина в форме и не спросил:

С вами все в порядке, леди?

Только тогда я поняла, что поезд стоит. В вагоне никого нет.

Где мы? — прошептала я.

Конечная станция.

Через два дня были похороны. Церковь Холи Тринити была небольшой, но внутри довольно просторной. Скорбящих было человек двадцать. Они занимали первые два ряда скамей — непосредственно перед гробом. Гроб стоял в окружении зажженных свечей и был накрыт американским флагом, поскольку, будучи ветераном вооруженных сил, Джек имел право на похороны с военными почестями. Двое солдат в форме стояли в почетном карауле по обе стороны гроба. Служба началась после удара колокола. Священник и двое служек двинулись по проходу. Один из служек нес дымящееся кадило. Другой — большой золотой крест. Священник — невысокий седовласый мужчина с суровым лицом — обошел гроб, окропляя его святой водой. Затем он взошел на кафедру и произнес проповедь. Сдержанно, по-деловому. Как и человек, которого хоронили, священник был бруклинцем. Меня все мучила мысль, не ему ли исповедовался Джек.

В первом ряду заплакал ребенок. Это была Кейт. Ее держала на руках мама. Дороти осунулась и выглядела усталой. Рядом с ней сидел Чарли — в пиджаке и фланелевых брюках. Он был копией своего отца. Настолько точной, что мне было тяжело смотреть на него.

Священник быстро отчитал молитвы на латыни. Когда он перешел на английский и заговорил о «нашем дорогом ушедшем брате, Джеке», у меня в глазах закипели слезы. Слышны были сдавленные всхлипы — в основном Мег, которая сидела рядом с Чарли, обнимая его за плечи. Больше я никого не узнавала среди скорбящих. Я сидела в заднем ряду, среди немногочисленных прихожан, которые зашли в церковь, чтобы помолиться, или просто искали укрытия в этот сырой апрельский день.

Я не могла не прийти. Я должна была проститься с ним. Но я знала, что мое место в задних рядах церкви — подальше от Дороти и детей, подальше от Мег. Я причинила много горя этой семье. Я не хотела делать им еще больнее своим присутствием. Поэтому я приехала к церкви за пятнадцать минут до начала церемонии и ждала на другой стороне 82-й улицы. Я увидела, как подъехали два лимузина и семья зашла в церковь. Я постояла еще пять минут, пока не убедилась, что все приглашенные прошли внутрь. Потом, плотнее закутавшись в шарф, я пересекла улицу, взбежала по ступенькам и, опустив голову, скользнула на дальнюю скамью. Вид гроба был для меня как удар под дых. До этой минуты мысль о том, что Джек умер, казалась нелепой, невероятной. Прочитав некролог в «Нью-Йорк таймс», я забыла о кинопросмотре, куда так торопилась, и остаток дня бесцельно бродила по городу. В какой-то момент я приняла решение двигаться к дому. Было уже темно. Я открыла дверь, заставила себя переступить порог квартиры. Сняла пальто. Села в кресло. И очень долго сидела так, одна, в темноте. Зазвонил телефон. Я не сняла трубку. Я прошла в спальню. Разделась и легла в постель, под одеяло. И уставилась в потолок. Я все ждала, что сейчас меня накроет истерика и я начну рыдать. Но потрясение было слишком велико, чтобы плакать. Страшное осознание того, что я больше никогда не услышу его голос, убивало во мне все чувства. Я не могла постичь глубину этой утраты. Точно так же, как не могла понять, почему я четыре года была такой упрямой, такой несговорчивой, такой непримиримой. Четыре года навсегда разлучили меня с человеком, которого я любила, — этот разрыв вспыхнул из-за его страшной ошибки… но я усугубила его своей неспособностью проявить сострадание. Наказав его, я наказала себя. Четыре года. Как я могла так бездарно растерять эти четыре года?

В ту ночь я так и не уснула. В какой-то момент я встала, оделась. Вышла из дома и два часа просидела в ночном кафе на углу Бродвея и 76-й улицы. Наступил рассвет. Я расплатилась. Пошла пешком в Риверсайд-парк. Спустилась к реке. Села на скамейку. И долго смотрела на Гудзон. Я все заставляла себя сломаться, выплеснуть свое горе в слезах. Но вместо этого я тупо смотрела на воду и задавала себе один и тот же вопрос: не я ли виновата в его смерти?

Наконец я вернулась к себе. Часы на кухне показывали девять пятнадцать. Зазвонил телефон. На этот раз я сняла трубку. Это был Джоэл Эбертс.

Слава богу, — сказал он, услышав мой голос. — Я вчера весь день звонил. Ты заставила меня поволноваться.

Вот уж ни к чему, — сказала я.

У тебя усталый голос.

Плохо спала.

Я не удивлен. Когда я вчера увидел объявление в «Тайме», подумал…

Я справляюсь, — тихо произнесла я.

У тебя есть какие-нибудь идеи насчет причины смерти?

Нет.

Он не пытался связаться с тобой за то время, что ты в городе?

Нет, ни разу, — солгала я, не в силах сейчас говорить об этом.

Ну может, это и к лучшему.

Я промолчала.

С тобой точно все в порядке, Сара?

Просто шок, не более того.

Ну если что, я всегда рядом. Звони в любое время.

Спасибо.

И что бы ни было… не вини себя ни в чем. Все осталось в прошлом.

Но я винила себя. Во всем.

Усталость все-таки загнала меня в постель в семь вечера. Проснулась я в начале шестого утра За окном было еще темно — но я спала крепко, поэтому почувствовала себя отдохнувшей. Я знала, что до похорон еще четыре часа. Я с ужасом думала о том, что меня ждет. Но у меня не было выбора: я должна была идти.

И вот теперь я сидела в заднем ряду, опустив голову, и слова молитвы разрывали мне душу.

Agnus Dei, qui tollis peccata mundi: dona eis requiem.

Агнец Божий, берущий на Себя грехи мира, помилуй нас.

Или еще более пронзительные:

Lacrimosa dies illa, qua resurget ex havilla judicandus bomo reus; buic ergo parce? Deus.

Полон слез тот день, когда восстанет из праха, чтобы быть осужденным, человек. Так пощади его, Боже.

Я крепко зажмурилась. Да, я сама осудила его. И я же простила его. Но слишком, слишком поздно.

Кейт снова захныкала. Только на этот раз утешить ее не удалось. Через несколько минут ее рев стал невыносимым. Я на мгновение подняла голову, как раз когда Мег двинулась по проходу. Видимо, она решила освободить Дороти от ребенка, потому что несла на руках племянницу, направляясь к выходу. Она увидела меня и застыла на месте — на ее лице отразился шок. Потом он сменился холодной гримасой презрения. Я тотчас опустила голову. Мне хотелось выбежать из церкви, но я знала, что Мег стоит у дверей с ребенком. Я просидела еще минут десять, сгорая от стыда. Месса продолжалась — священник попросил нас помолиться о душе «хорошего мужа, хорошего отца, ответственного человека». Когда он сделал короткую паузу, я расслышала шаги. Я скосила взгляд в сторону и увидела, что Мег возвращается с усмиренной Кейт на руках. Я тут же выскользнула из церкви, бросилась вниз по ступенькам, вскочила в первое же остановившееся такси.