Но она, должно быть, не слышала. Она долго плакала, потом подняла голову, отбросила назад мокрые волосы и встала, вздохнув. Он потянулся к ней, но она уже взяла фонарь с табурета и, сутулясь, как от старости или от болезни, пошла к выходу, стуча своими сабо.

Дверь все еще была открыта. И опять, как когда она вошла, она подняла фонарь и оглядела камеру с тем же недоумением. Пламя в фонаре качнулось и вспыхнуло ярче.

— Вера! — крикнул он. — Вера, не уходи! Вера! — Он только сейчас понял, что она — его спасение и, если он даст ей уйти так, молча, он погиб навсегда. Но она, не слушая его, уже уходила, унося фонарь.

Она шла не оборачиваясь. Она уходила все дальше и дальше. Он уже не мог различить ее. Он видел только все удаляющийся, все уменьшающийся свет ее фонаря. И вот свет ее фонаря стал не больше звезды. Вот он, как звезда, светит из черноты и пустоты коридора. Звезда… Свет звезды… «Свет звезды доходит до Земли в двести лет», — вспомнил он. Неужели прошло двести лет, как Вера ушла от него?..

И тогда он понял и ему стало страшно. Он почувствовал, что он не может сделать ни одного движения, что, если бы ему надо было бежать, спасаться бегством, это было бы невозможно.

«Что же ты удивляешься, — вдруг снова раздался первый голос в его сознании, — ведь я, кажется, уже говорил тебе, что страх — обморок свободы. Свободы не только отличать добро от зла, но свободы распоряжаться своими мыслями, чувствами и даже своим телом. Лежи себе. Холодей. Цепеней. Банально холодей от ужаса. Ты всегда боялся банальности. Ты никогда не позволял себе писать, — его зубы стучали от ужаса, — и напрасно: слышишь, как твои зубы стучат и руки и ноги холодеют? Это было слишком избито и банально. Да, это банально. И все-таки это правда. Перед тобой уже стоит вечность. Вечность пожирает все и ничего не отдает назад. Нет силы, которая может бороться с вечностью. Ты будешь вечно, в бесконечности переживать минуту потери разума, входить во мрак, где тебе не ответит даже отчаяние. Ведь даже отчаяние не спасло тебя. Ты совершил междупланетное путешествие. Поздравляю тебя. Тебе удалось то, что редко кому удается. Разум твой, безотчетно стремившийся туда, где тебе уготована гибель, наконец достиг своего».

Он лежал, чувствуя, как кровь леденеет в его теле, как его зубы стучат. И страх не проходил оттого, что он сознавал его.

«Знаю, знаю — „нет ничего страшнее страха“, — сказал насмешливо первый голос. — Как мне смешны и противны те, кто хотят избавить человека от страха перед страшным». — «А дальше? Что будет с ним дальше, потом?» — спросил второй голос, и Луганов услышал ответ, громко прозвучавший в его сознании: «Остановимся на этой черте. Вернее всего, что дальше для него ничего не будет». — «Но ведь ты хотел поговорить с ним о Боге». — «Поздно, теперь уже некогда. И он не поймет — страх помешает ему понять. Пусть уходит из жизни. Предоставим его самому себе, вернее, его гибели…»

Луганов долго ждал, пока наконец рассвело. Он удивился, что еще узнал рассвет. «Как я любил рассвет при жизни, — подумал он. — При жизни? Но разве я уже вне жизни? Разве я уже мертв? Или это мое безумие заставляет меня уже чувствовать себя трупом? А что, если потом будет наоборот? Я уже буду мертв, я уже буду трупом, и меня будут есть черви, а я все еще буду чувствовать себя живым и страдать, как при жизни, как живой?»

…В тот же день, когда его повели на прогулку, он оттолкнул часового и выбросился из открытого окна тюремного коридора.

Уже вспрыгнув на подоконник, он вдруг вспомнил свое всегдашнее детское ощущение: вот выпрыгну из окна и не упаду, а полечу в небо.

А вдруг… подумал он. Он не успел додумать «полечу», как почувствовал, что уже падает.

Глава третья

Луганова подняли и отнесли в тюремную больницу. Он был без сознания. Доктор качал головой.

— Вряд ли оправится. Во всяком случае, калекой останется — двойной перелом плеча и… — он тронул длинным пальцем седой висок, — и, возможно, не все дома будут. После такого падения: головой об камни.

Доктор ошибся. Луганов оправился, и даже удивительно быстро. Сломанное плечо срасталось, руку не пришлось ампутировать, но служить она тоже больше не могла. Ей предстояло всю жизнь покоиться на груди, на перевязи.

Доктор ошибся и насчет головы Луганова: падение, по-видимому, мало или даже совсем не отразилось на ее работе.

Луганов, когда он пришел в себя, стал на все давать разумные ответы и не проявлял признаков умственного расстройства.

Когда Луганов пришел в себя… Но дело в том, что он не мог назвать своего пробуждения в тюремной больнице «пришел в себя». Он очнулся. Но тот, кто очнулся, был не тот, кто выбросился из окна, или, вернее, это был он и не он. Он по-прежнему назывался Андреем Платоновичем Лугановым, нового имени у него не было, и тело его было прежнее, хотя и разбитое. Он присматривался, прислушивался к себе, изучал себя. Как это могло случиться? Об этом он не думал. Как? Почему? — было не важно. Важным была перемена, происшедшая в нем. Он чувствовал себя очень слабым. Сил хватало ровно на то, чтобы измерить, определить перемену. В чем она состояла? Прежде всего, хотя это и казалось невероятным, в ощущении удовольствия. Да, несмотря на боль в плече и в руке, несмотря на слабость, он, лежа на спине, с удовольствием чувствовал мягкую подушку под головой, с удовольствием ждал посещения доктора. К этому непонятно откуда взявшемуся ощущению удовольствия примешивалось чувство покоя, сохранности, какой-то защищенности и неуязвимости, никогда прежде, даже в самые молодые годы не испытанные им.

Луганов с детства был серьезным, сумрачным и требовательным. Его отношения не только с окружающими, но даже с матерью, даже с самим собой были сложны и трудны. Но сейчас он впервые чувствовал, что никакой сложности, ничего трудного не было в его отношении к миру, к людям и к самому себе. Все, напротив, было просто, легко и как-то наивно. Все в нем и вокруг него казалось чистым и светлым. Должно быть, от больничной белизны, подумал он и сейчас же отказался от этого объяснения. Нет, больничная белизна здесь была ни при чем. Нет, это в нем самом исчезла хмурость и тень, которую он набрасывал на все