руку. — Зачем? Я так рад, что ей хорошо, что она на гастролях…

Через две недели, так и не повидавшись с Верой, которая все еще танцевала где-то в провинции, Луганов уезжал на место своей ссылки.

Все случилось так, как предсказывал Волков. Тюрьма Луганову была заменена ссылкой в один из захолустных украинских городков.

Луганов совсем поправился. Только рука осталась на перевязи, но к этому он легко привык.

Сейчас, сидя с Волковым в купе, он с нежностью смотрел на осенние поля и леса, пролетавшие мимо окна.

— А я и забыл, как все это прелестно и трогательно. Я думал, что уже никогда не увижу, что это уже не для меня… А вот благодаря тебе…

— Ну-ну. — Волков нетерпеливо дернул головой. — Не вздумай только благодарить… И ведь мне ничего не удалось для тебя сделать. Великий Человек уперся. Упрям он. До чего упрям..

Луганов помолчал немного.

— А знаешь, — сказал он задумчиво, — так гораздо лучше, что я не видел Веру. Скорее она от меня отвыкнет.

— Это еще что? Разве ты ее разлюбил?

— Нет, напротив. Я ее люблю еще больше, гораздо больше, но… — Луганов бросил в открытое окно недокуренную папиросу и глубоко вдохнул воздух, полный паровозного дыма. — Как бы тебе объяснить? Я теперь ее для нее самой люблю, а прежде я ее для себя любил. Теперь мне хочется, чтобы ей хорошо было, даже без меня… — он запнулся, — даже с другим. И вот я хотел тебя попросить. Устрой наш развод. Чтобы она была свободной. И могла бы жизнь сначала устроить. Ведь она еще так молода…

Волков свистнул.

— Ну-ну, смотри у меня. — Он погрозил Луганову пальцем. — Не будь ты таким добрым, а то того и гляди растаешь от доброты, как масло на солнце. Ты что это собрался, как тот старичок с медведем, живым на небо быть взятым?

— Какой старичок с медведем? — не понял Луганов.

Волков рассмеялся:

— Иона, из твоей же Библии. Впрочем, нет, не Иона. Иона — тот первое подводное плавание совершил… Не помню я всех этих басен, забыл. Я ведь даже басен Крылова никогда толком запомнить не мог, а уж эти и подавно.

И он, продолжая смеяться, махнул рукой.

— Не понимаю я тебя, — заговорил он снова. — Как ты можешь эту ерунду читать? — Он показал на Библию, лежавшую в открытом портфеле Луганова. — Ведь ты, кажется, разумный человек. Одно только объяснение нахожу: перетрусил ты очень в тюрьме и уже решил, что твоей жизни конец. А известно, что суд Божий еще несправедливее, чем земной: идите от меня во тьму и скрежет зубовный — лизать сковороды раскаленные. Вот ты и «убоялся». Конечно, «страх — основа религии». Но сейчас, хоть и не особенно пышно, все-таки жизнь твоя устроилась, ничто тебе не грозит и, право, нет основания бояться и в Бога верить.

— Оставь, — перебил Луганов. — Ты — мой друг, ты — милый… но не будем об этом спорить. Расскажи лучше, что ты видел в Берлине.

И Волков, одернув гимнастерку, стал пространно и обстоятельно излагать все свои соображения о немецком народе, о социал-национализме и Гитлере. Их у него накопилось много.

Луганов улыбался и не слушал. Да, радуга не обманула, вспомнил он. Да, обещание исполнилось. Еще лучше, чем он надеялся.

Часть третья

Глава первая

— Нам надо с тобой серьезно поговорить, — сказал Волков. — Приходи вечером.

Теперь был вечер. Теперь происходил этот серьезный разговор. Луганов целый день ждал его с чувством, почти напоминавшим его прежний страх. И успокаивал себя. Пустяки. Волков опять заведет речь о революции, о Великом Человеке. Ведь он разочарован, только не смеет себе признаться в своем разочаровании. И весь этот его монолог, в сущности, бесконечная тяжба с обманувшей его мечтой юности. Но пора бы ему понять, что мечта всегда обманывает, на то она и мечта. А найти реальность, ту реальность, которую нашел он, Луганов, редко кому удается, редко кто живет в таком мире гармонии и покоя, как он теперь. Но в этом мире покоя и гармонии снова, как мышь, заскреблась тревога. О чем хочет говорить Волков? Не о Вере? Не о Вере ли?

Веру он с тех пор так и не видел. Устроить ее приезд сюда было, по-видимому, нелегко, иначе Волков непременно выписал бы ее сюда на несколько дней. Два раза в месяц приблизительно Луганов получал от нее письмо, однообразно-оптимистическое — «надеюсь, скоро увидимся», — однообразно-веселое, говорящее все о тех же ее балетных успехах. Иногда она писала: «У меня чудная новая шубка, тебе бы очень понравилась». Или: «Я заказала себе синий костюм у твоего портного». Но о новых знакомых, о поклонниках, о возможности как-нибудь по-новому устроить свою жизнь — хотя он постоянно просил ее считать себя свободной — не было ни слова никогда.

Он посылал ей письма через Волкова. Лучше Вере не получать писем на свой адрес от Луганова. Это могло помешать ей и ее карьере. Возможно, что за ее перепиской следили.

Может быть, это касается Веры? Сердце Луганова застучало громче. Казалось, было просто крикнуть — не томи. Куда ты гнешь? О чем? Но он по опыту знал, что Волков только зафыркает раздраженно и прочтет ему лекцию о том, что сразу в лоб ничего объяснить нельзя, что требуется для всего подготовка, логическая связь между причинами и следствиями, без которых ничего не удается ясно понять. Все это было слишком хорошо известно Луганову, и все-таки он не сдержался:

— Ответь только — ты о Вере хочешь говорить?

Волков остановился на полуслове и заморгал, будто спросонок:

— Что? О Вере Николаевне? Разве я обещал говорить о ней?

— Нет-нет, — заторопился Луганов. — Я думал, не больна ли она, не случилось ли с ней чего.

Волков пожал плечами:

— Что им, этим балеринам, делается? Пляшут, себе и другим на радость. Порхают от успеха к успеху.

— Так продолжай. Я слушаю.

Луганов удобнее уселся, закурил новую папиросу и стал следить за кольцами. Кольцо дыма долетело до лампы и медленно и бесследно растаяло в ее свете, растаяло, как его тревога о Вере.

Волков говорил, иногда характерным жестом поправляя ремень. Говорил отчетливо, то повышая, то понижая голос, то останавливаясь, будто делая паузу для аплодисментов. Теперь, успокоившись, Луганов слушал, наслаждаясь воскресшим из прошлого часом близости друга. Он закрыл глаза — ему показалось, что они перенеслись назад, туда, в их петербургскую квартиру, в их молодость. Мишук, блестя сине-черными глазами и характерным жестом оправляя студенческую тужурку, ораторствовал возле пыхтевшего самовара. Лампа низко