Хабаровск, 27 ноября 1944 г.

Из Ленинграда я вернулась в Свердловск перед самой войной. Вошла за вещами в квартиру, где Андрей бывал только наездами – не хочу, сказал, жить в вашей богадельне, – и от слёз не сдержалась. Ведь были же здесь и хорошие, счастливые дни… Андрей тогда уже познакомился с Катериной, она тоже геолог, строгая, честная девушка. Мишу я после долгих уговоров больничного начальства перевезла на Урал, но ему это не пошло на пользу, и его отняли от меня теперь, кажется, навсегда. В лечебнице под Свердловском моему сыну будет суждено провести остаток дней, он полностью деградировал, но считается безобидным. Меня при встречах Миша не узнаёт, боится, даже плачет. Но, как говорят здешние врачи, в моё отсутствие ведёт себя мирно, соглашается даже выполнять какую-то нетрудную работу. Мне велели не навещать его, чтобы не раздражать и не напоминать о прошлом.

Юля разошлась с Володей, как уверяла меня, по причине измен. Год, который мы провели со старшей дочерью в Ленинграде, только усугубил наши с ней противоречия: она без конца меня упрекала, критиковала, опасалась, что я сделаю что-нибудь глупое, – всё было пронизано недоверием, идущим даже вперёд поступков. И всё же я надеюсь, мы однажды станем друг друга понимать и, когда кончится война, Юля сделает карьеру на театре, а возможно, выйдет замуж и в другой раз.

Каждый, кто встречал меня в Свердловске, считал своим долгом сообщить о К.К.: сошёлся с лаборанткой, видимо, счастлив, имеет благоустроенную квартиру и даже обзавёлся новой дочерью. Я не хотела и слышать о нём, но это как если опаздываешь и не желаешь знать точного времени, так непременно тебе попадутся на глаза часы.

Что же это, за что мне эта кара? В 61 год я одна как перст. Дети мои меня не любят, стыдятся – или явно, как Юля, или тайно, как Ксеня. Не пойму ничего, не пойму. Неужели я так некрасива стала в старости или так глупа? Но пусть будет так, это лучше, чем думать, что дети ненавидят меня за то, что я не создала им счастливого детства. Ведь растут же другие дети в нужде и горе, но при том уважают и любят мать. А мои? Сравнивают свою жизнь в разбитой семье с жизнью людей, создававших уют и обстановку в нормальных условиях, и винят меня, что не имели такого. Теперь, под знаменем пустой, напрасно прожитой жизни, у меня одна только цель – существовать для других, для работы.

Андрей настоял на том, чтобы мы с Ксеничкой перебрались на Дальний Восток, к его тогда уже супруге Катерине. Саша решил остаться в Свердловске как будто под присмотром отца, но я точно знаю, что отцу до него дела нет: он весь поглощён работой и новой семьёй. Настаивать я не решилась.

Приехали мы год назад. Живём с Ксеничкой и Катей в одной квартире, в Доме геологов на улице Льва Толстого. Недавно Катя взяла к себе племянницу, свою крестницу Зину, сироту из Ленинграда. Зиночка – ровесница моей Ксене, они дружны и неразлучны. Зина немного более смелая, чем Ксеня, очень яркая и красивая девочка. Но если вспоминает свою семью, погибшую в блокаду, плачет безутешно. Андрей спросил её при первой встрече:

– Будешь звать меня папой?

У Зиночки слёзы в глазах блеснули.

– Нет, не смогу. Я слишком хорошо помню моего настоящего папу.

В Хабаровске всё иное – природа, люди, климат и сам этот город… Катя ко мне внимательна и заботлива: чужие люди, нас увидев, думают, что я не свекровь ей, а мать.

Была бы я моложе, смогла бы залечить здесь свои раны, но они не спешат закрываться. К тому нужно добавить горечь за Мишу, оставленного на попечении чужих людей, страх за Андрея, воюющего не первый год, беспокойство за моего бедокура Сашу, который собрался на фронт, но, к счастью, нарвался на умного офицера, отправившего нашего молодца в лётное училище. Утешаюсь надеждой, что победа близка – по работе своей нынешней я знаю, как обстоят дела на фронте, но подробно писать о том не имею права, здесь поневоле отойдёшь от привычки блюсти в дневниках совершенную честность. Утешаюсь ещё и тем, что смерть моя не за горами – до неё ближе, чем от нашего дома до амурского берега. Но прежде надо дождаться разгрома Гитлера, дождаться возвращения Андрея, вырастить Ксеню…

Ни близость смерти, ни одиночество меня не сломят: пока ещё голова работает, можно жить – и буду жить.

Хабаровск, октябрь 2018 г.

Сегодня Пауль уже не показался мне жутким, я даже нашла его симпатичным, а белый чубчик, похожий на панковский гребень, выглядел вовсе трогательно. Ира, впрочем, держалась от Пауля на расстоянии: она недолюбливает всех собак, независимо от размера, породы и чубчиков. Помнится, долго не могла простить Димке идею взять овчарку и обходила будку Рэя за несколько метров…

Иру было бы лучше оставить вечером дома, но я не решалась: слишком много в округе винных магазинов, чтобы экспериментировать. Мама позвонила, когда у нас ещё был день, а в Екатеринбурге – раннее утро. Сказала, что Андрюшу выписали, он спокойный и хороший. Волновалась за Иру, переживала, как ехать в Сочи, ведь мы без неё пропадём! И, уже прощаясь, спросила: «Не зря эта ваша поездка, как думаешь?»

Я уверена, что не зря.

Ровно в шесть часов мы с Ирой звонили в красивую дверь; Княжна держала в руках тортик из ближайшей кондитерской, а я – букет роз. И то, и другое было принято благосклонно. Элла провела нас в комнату, где за столом восседали, как античные мойры, три пожилые дамы. Обстановку я не запомнила, но ощущение красивого, любимого, ухоженного дома с собой унесла.

Одна из мойр была мама Эллы, весёлая, с лицом, привыкшим к улыбке, вторая – общая подруга, сдержанная, строгая, чем-то напоминающая мою мать, а третья – я сразу поняла – Зинаида Петровна. Тётя Зина. Статная красивая женщина с валиком седых волос на затылке и пронзительным взглядом. Элла представила нас друг другу: её маму звали Валентина Вадимовна, имя второй мойры я с перепугу не запомнила, а Иру представила с какой-то стати своим «ассистентом».

– Надо же, как всех вдруг заинтересовала Ксения Михайловна, – задумчиво сказала тётя Зина. И спросила, глядя на меня в упор: – А у вас уже есть какие-то публикации?

Пока я собиралась с ответом, на столе появилось угощение: закуски, красная икра (отборная, каждая икринка – чуть не с ягоду клюквы), наш торт, конфеты и бутылка японского сливового вина. Ира сглотнула слюну.

– Публикации у меня есть, – сказала я, не кривя душой, потому что действительно опубликовала за свою недолгую научную жизнь несколько статей по французско-русским литературным «рифмам». Тётю Зину, как ни странно, мой ответ устроил, уточнять информацию она не стала.

Элла радушно предложила всем вина.

– Я не пью, – хрипло сказала Княжна.

– Так и мы не пьём! – возмутилась вторая мойра. – Это чисто символически, за встречу.

Тараканова подняла на меня глаза, и я сказала:

– У Ирины сильная аллергия на алкоголь.